Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

взял шляпу. – Смотрите же, чтоб повесть ваша была очень холодна и очень поучительна!

* * *

В шесть часов я, по обыкновению, приехала к Наталье Дмитриевне. Старушка была нездорова и еще не выходила из своей спальной, где отдыхала после обеда. Любиньки также не было в гостиной, и я пошла в сад. С четверть часа бродила я по дорожкам, любуясь игрою солнечных лучей между густою зеленью деревьев и впивая запах цветов, как наконец в беседке из акаций, переплетенных душистым горошком, мелькнуло платье Любиньки; я вошла. Она сидела, опустив глаза в землю, и вертела в руке букет из резеды; щеки ее пылали, и мне показалось, что она плакала. С нею был Проновский и казался также растроганным. Любинька несколько смешалась, увидев нас, но Проновский, взяв ее за руку, подвел ко мне. «Не бойтесь быть откровенною, Любовь Ивановна, – сказал он, – это друг ваш, она лучше моего уверит вас, что надежда на милость божию никогда не должна оставлять нас. Не таитесь от нее».

Любинька бросилась ко мне на шею, и слезы полились из глаз ее. Ах, как легко и свободно плачет молодость! Жаль слез ее столько же, как и улыбки.

Послышался шум шагов и голоса. Любинька в страхе бросилась из беседки, сказав мне только: «Приезжайте завтра утром, я буду одна».

Я оглянулась; это были моя старушка с Горским и доктором. Мы сели на скамью и, как время было чудесное, велели принести стол и чайный прибор. Старушка наша развеселилась. Она многое сохранила от молодости в характере своем: все новое, выходящее из обыкновенного порядка жизни, забавляло ее; пить чай в саду, под деревьями, что редко позволялось ей, было для нее удовольствием неописанным. К тому же душа ее глубоко чувствовала красоты природы; она перешла много горестей в жизни, была обманута, жила с людьми, не с ангелами, но сердце ее осталось неприкосновенным, сохранило всю живость впечатлений и вышло из страданий и соприкосновения света, как голубка, которая, взвиваясь к небесам, стряхивает земную пыль и блещет в лазури белым крылом, описывая весело круги в поднебесье. Сердечная доброта научается из уроков опыта снисходительно смотреть на слабость и несовершенство природы человеческой, а не отыскивать причины ненавидеть и презирать ее. Наталья Дмитриевна любила, прощала, забавлялась всем, как дитя, ворчала иногда на свою Любиньку, как дитя, и за чайным столиком, в кругу друзей, под сводом акаций, была весела и счастлива, как дитя.

Пришла и Любинька; не видно было и следов прежнего волнения: слезы молодости – утренняя роса, весенний дождь, а не осеннее ненастье, как слезы стариков; эти не переходчивы. За Любинькой явились еще некоторые из обыкновенных посетителей, после всех Вельский. Иван Карлович напомнил Горскому его обещание. Он начал.

Провинциалка

Глава I

On voit pourtant qu’elle a

passé une plus grande partie

de sa vie en province.

Leclerq[48]

– Comtesse de C***, madame de N***, Chambellan de la cour de S. M. I., K***, Princesse de Pr***[49], – говорил пожилой мужчина, сидя в готических креслах и разбирая визитные карточки в корзинке щегольской работы. Надобно заметить, что это было не в Париже, как, может быть, подумают некоторые; известно, что русские буквы редко еще появляются на визитных карточках и в письменных сношениях особ высшего круга. Они представлены людям низшего класса и некоторым чудакам, которые думают, что имена, вписанные славою в летописи русские, могут быть так же хорошо написаны русскими буквами и на карточке. Долго еще бродить им, как изгнанницам, около родимого рубежа, с завистью смотря на владычество чужеземок!

Но пожилой мужчина, разбиравший карточки, конечно, не поверил бы, если б кто-нибудь сказал ему, что придет же время, когда этот обычай, как и многие другие, изменится на Руси. Это был человек лет под шестьдесят, вырос, возмужал и состарился при дворе, держал голову высоко и смотрел на всех, не поднимая глаз, как человек, привыкший видеть ниже себя все, что ни окружало его. Не знаю, что дало ему подобную привычку: достоинства ли, знатность ли рода или богатство; последнее имеет так же своих поклонников, как и первое, если еще не более; чтобы уважать первое, надобно по крайней мере уметь понимать его; чтоб поклоняться последнему, надобно не иметь ни того, ни другого, что гораздо легче. Но что нам до того! Не станем изыскивать, на чем основывалось уважение, которым пользовался князь Марильков (имя мужчины); от подобных изысканий потеряло бы многое и многие. Наружность его показывала, что он умел сохранить от скоротечной молодости остатки красоты, некогда гремевшей в свете, и привязанность к нежному полу, может быть, из признательности, как мы любим уголок земли, где были счастливы, луг, где рвали первые цветы.

– А это что? – продолжал князь, перебирая карточки. – Записка? Боюсь быть нескромным.

– Читайте, дядюшка, – отвечало очаровательное создание, прекрасное, как изваяние древних, или любимая женщина, la bien-aimée, la bélicieuse[50] Катенька, как называл ее князь Марильков, словом, вдова генерала Ильменева. Небрежно раскинувшись на атласных подушках, она покоилась в эту минуту на диване, возле которого сидел князь. – Это записка от графини В***, – продолжала она, – меня зовут на вечер, где будут только друзья. Мы в дружбе с графинею.

– А, мы опять за старое! Эта маленькая гримаса, которая, впрочем, совсем тебя не портит, предвещает мне сцену из «Мизантропа». Послушаем.

– Совсем нет, дядюшка. Я чрезвычайно хорошо расположена сегодня и готова отдавать справедливость всему сиятельному миру, но дружба – это такое слово, которое всегда заставляет меня смеяться.

– Конечно, в провинции дружба выше, чище, совершеннее?

– Свет везде одинаков, дядюшка; провинциальный мир к вашему высшему кругу относится точно так же, как первый грубый оттиск гравировальной доски к наилучшему: те же предметы, отделка только грубее.

– Итак…

– Итак, светская дружба кажется мне игрою, где доверчивость и самоотвержение платят терпением и ушами, над которыми самолюбие вымещает за принуждение, налагаемое на него обществом. Друг нужен для того, чтоб говорить ему непрестанно о нашем я, которое мы прячем в гостиных под наружным смирением. Поверьте, дядюшка, кто понимает хорошо, на чем основана светская дружба, и вместе с тем столько благороден и горд, что не захочет ни быть жертвою себялюбия других, ни пользоваться преимуществом своего превосходства над другими, тот не будет иметь друзей: он заключит жизнь в собственном сердце, окажет все услуги, все добро, от него зависящее, но не откроет святилища сердца своего.