Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

Огонек светился в хижине его; он постучался; тяжелая дверь отворилась, и желтоватый, светлый пар одел его теплым облаком. С порога спрыгнула резвая стройная девушка, она схватила шапку старика, повисла ему на шею, отряхивала иней с седых усов его, и сердце старика отошло, как говорится, под огнем черных глаз ее… Он сел на переднюю лавку и вздохнул тяжело, как человек, которого грудь стеснялась долго под тяжким бременем. Он весело посмотрел на Душеньку, которая стояла против него; старушка Авдотья пряла волну, поправляя по временам в каганце лучину, которая с треском бросала искры, вспыхивая вдруг ярким пламенем, и снова стихала, чуть-чуть перебираясь синеватым огоньком. Неверный отблеск ее играл на румяном личике Душеньки и, освещая его полным светом, напоминал прекрасные фигуры Рембрандта, так ярко отделяющиеся от темного полотна в его неподражаемых картинах. Девушка положила одну руку на плечо старушки, как бы желая остановить ее работу, чтоб докучный ручник, вертясь и шаркая об пол, не мешал вслушиваться в слова старика; приложила другую руку к сердцу и потом указала на пустой угол, где обыкновенно сиживал Яков, что значило: «Где он?» – глаза ее выражали живейшее беспокойство.

Старик покачал головою и вздохнул. Душенька оказывала живейшее нетерпение.

– Плохо, Душа, – сказал Кондратий, уставя неподвижный взор в землю. – Яков наш хоть брось! Вот уж три дня, как и в глаза не вижу.

– Мати пресвятая богородица! – сказала Авдотья, утирая глаза концом передника. – Словно на него что напущено! Час от часу хуже да хуже! Вот так на свет божий не глядит.

– Да что плохо-то, Душенька, – продолжал инвалид, – связался бог знает с кем! С какими-то немчурами, прости господи! Ну немцы, что же? Они люди честные и христиане, хоть и не по-нашему молятся; мы это знаем: по свету потаскались, бывали и в их земле; да эти-то мне не по сердцу: нашему брату не под стать связываться с барами. Один-то ходит все в медвежьей шубе, да закутается по самый нос, да не взойдет, а только вызовет. Как-де в избу взойти к солдату! Батюшка блаженной памяти Петр Алексеевич, бывало…

– А другой-то, желанная моя[43], – прервала старуха, – худой да длинный, так что не взглянешь. Такой нехристь!

– Какой тебе нехристь! Все ты врешь, баба!

– Да уж, что хочешь, говори, Васильич, а уж он погубил Яшутку! Малый в рот ничего не брал, а с ним повадился и по рюмочку.

Душенька затрясла головою в знак сомнения.

– Да он и сам не рад, что бога гневить. Напустил, вражий сын! Вот хоть ты режь, Васильич, а напустил.

Душенька опустила печально голову и потом вдруг сильно топнула ногою; на лице ее изображалась недоверчивость и досада.

– Ну тебе далось: напущено да напущено. Он не пьет как дома, а заберется с приятелями в рожок али в кружало, да еще в трактир, вишь ведь, барин стал, с сержантами повадился! То и давай. Нет, у батюшки Петра Алексеевича, блаженной памяти, не знали, что напущено, как взглянет да гаркнет, так и черт в конурку спрячется! Бывало…

– Да ты полно, Васильич. Ты послушай-ка, Душенька. Вот как тебя у нас не стало, малый-то у нас истосковался; все, бывало, сидит на берегу повесив нос. «Что, мол, ты, дитятко, словно в воду опущен? Ты бы погулял да потешился; смотри-ка, ваши солдатики гуляют, слышь, на Песках». – «Ничего, матушка, ничего!» Ну так, ничего. Службу царскую справляет, как и быть, в церковь божью ходит, и дельце из рук не валится. Ан вот, матушка моя, и пришел он, вот годок был на Лександров день, и пришел он домой поздненько. Васильича дома не было; смотрю я, за ним идет в избу какой-то высокий, с значком, офицер, што ли, аль сержант, и навеселе; идет и не крестится. Как я на него взглянула, так сердце у меня и оторвало.

– Ну что! Так он небось поддал чаю Якову!

– Уж он ли, не он ли, а до того Яшутка и духу не знал, чтобы те водка аль настойка, а тут ни с того ни с сёво: «Матушка! Дай-ка, слышь, настойки! Человек-то добрый!» Ну добрый! И себе на уме держу; подала настойки да эдак и стала к опечку; Яшутка-то, не знаю зачем, обвернулся, а он обернулся ко мне задом да и взял рюмку. Господь его ведает, что он нашептал ли что али бросил какого зелья, только с той поры Яшутка сам не свой. И в трактир повадился, и траву нечистую тянет[44], прости господи! – продолжала она, оплевываясь. – И по целым дням и в глаза не видим. И все с проклятым немцем, Гаритиев, что ли, какой-то, и все шепчутся да пойдут в лес, ажно страшно!

В эту минуту дверь отворилась. Яков вошел. Лицо его было бледно, угрюмо; он, казалось, не заметил ни матери, ни Душеньки, поклонился отцу и сел на лавку.

– Да перекрести лоб-то, Яков! Вишь, с немцами-то повадился! – сказал Кондратий, не вставая с места и с выражением насмешливого упрека. – Подумаешь, и часу нет, как вышел, а, чай, уж дня три как не был.

Яков, не говоря ни слова, встал, положил три поклона и поклонился матери. Душенька подошла к нему с робостию: выражение лица его страшило девушку. Яков обнял ее, казалось, не понимая сам, что делает, так глубоко была занята чем-то душа его.

– А уж мы ждали, ждали тебя, Яшутка, – сказала мать, забывая все горе при виде милого сына. – И сегодня все глазыньки повыглядела: погодка такая разыгрывается, знать, бог снежку даст. Нет, мол, знать, уж он и сегодня не придет, а уж и ужинать пора бы. Да и что это, Яшенька, никак, у тебя на щеке-то кровь да и на рукаве-то? Не ушибся ли ты, дитятко? Дай-ка потру.

Яков отскочил с ужасом.

– Кровь? Нет, ничего, ничего! Это мы боролись с товарищами. Да! Это ничего.

– Да дай же потру! Непригоже.

Яков отнял руку; старушка посмотрела на него с робостию.

– А Душенька-то к нам ночевать пришла, – сказала она, стараясь победить непонятный ей самой ужас. – Вишь, с тобой давно не видалась, так и отпросилась у барыни.

Яков не отвечал ни слова и молча глядел на Душеньку. Она стояла перед ним и печально смотрела, как вьюга заносила окно мелким снегом, но, верно, не думала ни о вьюге, ни о снеге. Яков, казалось, боролся сам с собою и хотел вывести душу из странного оцепенения, в котором она находилась; наконец, как бы пробудясь,