Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

которому был предан душою. Никогда ни малейшей жалобы не доходило на него до начальства; он уклонялся от шумных пирушек, не братался с молодежью, и обыкновенным товарищем его был угрюмый, уединенный Яков, также известный в полку примерным поведением. Яков когда-то имел случай оказать, с опасностию жизни, важную услугу молодому ливонцу, и с тех пор самая искренняя дружба всегда соединяла их. По следствию, оказалось, что накануне дня, когда найдено было тело Ганса, так звали молодого ливонца, оба товарищи были вместе в казармах целое утро; часа через два после полудня Яков вышел. Без него приходил к нему сержант Преображенского полку Грюнштейн и, не найдя его дома, скоро ушел. Через час после того вышел и Ганс, и вечером, поздно, один из товарищей видел его с Яковом на большой перспективе; более никто ничего не знал. Спросили Грюнштейна: он был целый вечер с товарищами в трактире, возвратился в полночь в казармы с ними вместе и не выходил до самого утра. Тело было совершенно замерзшее, следственно, убийство было совершено еще с вечера. Призвали Якова.

– Господи! Для чего дожил я до такого дня! – сказал старый Кондратий, затрясясь, как вершина подрубленного дерева, когда сказали ему: лоскуток сукна, найденный у мертвого, пришелся точь-в-точь и цветом, и величиною к вырванному лоскуту, которого недостает у шинели Якова.

Но Яков упорно запирался или не отвечал на вопросы. Решили: пытать.

Для этого-то Душенька упала к ногам графа; она умоляла его доставить ей случай видеть Якова прежде страшного дня. Она была убеждена в невинности его, и хотя многое обвиняло Якова, хотя сам Кондратий не оправдывал его, объявив в суде откровенно о кровавых пятнах, виденных на платье сына его в последний вечер, но она не могла верить, чтоб он мог быть убийцею: она знала любовь его к Гансу, знала строгую честность его, любовь к добродетели и не могла понять, как мог он совершить преступление.

Старый Кондратий не взят был под стражу, но оставлен под присмотром. Увы! И он был обвинителем своего сына!

Это дело сильно тревожило графа и Зенеиду; беспокойство о судьбе молодого солдата было также одною из причин, побудивших красавицу воспользоваться праздником, который супруг ее давал друзьям своим, и, притворившись больною, принять графа. Впрочем, я был бы в затруднении, если б должен был сказать, какая причина была главною.

3

В низкой и сырой тюрьме, на деревянной скамейке, крепко скованный тяжелею цепью, в белой русской рубашке толстого холста с расстегнутым воротом сидел Яков, подпирая обеими руками голову. Слабый свет зари проходил красноватым столбом сквозь железное продолговатое окно, пробитое вверху стены, и падал прямо на узника, так что наклоненная голова его, с которой катились в беспорядке русые кудри и широкие плечи, одна принимала отражение света, между тем как остальная часть фигуры темными красками рисовалась во мраке, царствовавшем вокруг. Посмотрев на неподвижность молодого солдата, можно было подумать, что видишь перед собою мраморное изваяние или картину, наброшенную творческою кистию Сальватора или Мюрилло. Никакой звук не прерывал глубокого безмолвия темницы: это было жилище смерти или преддверие храма ее.

Вдруг раздался звук тяжелых ключей за дверями. Яков содрогнулся невольно. «В неопределенный час? Ужели настала минута страшной пытки? О отец мой! Может быть, в этот час тяжкого испытания, когда молитва и благословения твои столько нужны мне, чтоб не изменить правому делу, твое проклятие падает на виновного сына. О! Пусть умру я! Но чтоб твое прощение освятило прах мой!»

Он с ужасом посмотрел на дверь; сердце его изнемогало под бременем ожидания бедствия, для перенесения которого он чувствовал в себе еще довольно силы.

Дверь отворилась; он закрыл глаза, боясь удостовериться в страшной истине, и тихо читал молитву.

Но это был не сторож темничный, не страшный исполнитель мучительных казней. Нет! Это была женщина. Слабый луч света, проникнувший в отворенную дверь, освещал милое, пленительное лицо ее. Она дала знак, и дверь затворилась, но глаза ее, не привыкшие к темноте, не могли различать предметов. Она закрыла их рукою, как бы желая свыкнуться с мраком.

Встань, Яков, встань! Это друг твой, твоя Душенька! Она уже на груди его, и теплые слезы ее смочили грубую ткань рубашки. О! Каким целительным бальзамом падали они на сердце Якова! Как они согрели его! Как глубоко дали почувствовать ему, что человек не рожден для одиночества, что сочувствие, собратство всегда были и будут потребностию сердца его!

Если б знали, что значит слеза участия, пожатие руки, которое говорит несчастному, отверженному обществом, что в нем видят еще человека, брата, падшего, но не утратившего величие природы человеческой! Отчуждение! Это страшилище ада гнетет человека бременем, превышающим силы его; он изнемогает под взором презрения собратий. Напрасно ищет он свидетельства совести, чувства собственного достоинства: печать отвержения на нем, презрение преследует его, зияет над ним во мраке, и одиночество налагает ледяные оковы на душу его. Напрасно плачет он, напрасно покрывает кровавым потом почву, над которой трудится. Нет! Слеза раскаяния отворяет небеса и капает на сердце человека, как на холодный мрамор, с которого стекает, не оставляя следов.

Душенька села на скамье, только что оставленной Яковом; он поместился на соломе, разостланной на полу, у ног ее: рука его сжимала ее руку, он смотрел на нее и не верил, что взор участия, взор любви опять устремлен на него. Он не думал, что ему суждено еще иметь на земле минуты радости, но таково все земное: лучшие минуты наши отравлены мыслию о кратковременности наслаждения, и посереди величайших страданий внезапный луч радости озаряет сердце человека; улетевшая радость оставляет грустный след в душе его, и отдаленность, притупляя горькое, являет прошедшее страдание в приятном, отрадном свете глазам его. Нет совершенства даже и в несчастии.

Душенька положила одну руку на плечо Якова и смотрела на него глазами святого сострадания. Она казалась ангелом с миссиею утешения, слетевшим в юдоль плача.

– Мучения не страшат меня, – говорил Яков. – Я знаю, что терплю за дело правое, и эта мысль возвышает душу мою превыше страданий телесных. Без сожаления принимаю смерть, если это быть так должно; я знаю, что поступал по совести, хотя закон и обвиняет меня. Закон судит дела, и закон свят для меня – без ропота подвергаюсь суду его, потому что не могу и не должен говорить в мое оправдание. И что я могу сказать? Цель моя была велика, возвышенна, но цель не оправдывает средства. О! Клянусь богом! она была возвышенна! Но дело, которое должен