Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

нежданной ласкою, обнимала его белою ручкою и взоры ее нечаянно обращались к тусклому стеклу, там, в отблеске огней, отражающихся на белой скатерти снега, она примечала черную тень: то был человек, он пристально смотрел в окно и стоял неподвижно, закутанный в медвежью шубу, – сердце называло ей таинственного прохожего. Иногда ночью, когда бессонница томила прекрасную и в отворенное окно свежий воздух ночи, вливаясь, освежал ее горящие щеки, приятный голос раздавался под окном, и звуки знакомой песни говорили красавице, что она не одна считает скучные часы ночи. Часто на заре, пробужденная лучом солнца, она выходила на балкон, и статный всадник на вороном коне останавливался под балконом, и конь, сгибая шею, бережно ступал, боясь разбудить лишние два глаза.

Ну скажите, как было устоять против подобного обольщения, против любви столь нежной, почтительной, беспредельной? Какая женщина может равнодушно видеть у ног своих гордого властелина своего пола покорным невольником, на коленях, в почтительном молчании ожидающего приговора из уст красавицы? Может быть, в наше изнеженное время, когда нет уже охотников простоять на морозе под окном милой или вставать с петухами на заре, чтоб прокатиться под балконом ее, когда и женщины неохотно взбираются на мраморные пьедесталы, чтоб с высоты их внимать молениям и гимнам своих поклонников, хотя как знать? Роль Дианы, нисходящей в луче луны к счастливому смертному, может быть, и не совсем показалась бы… но это не мое дело; я хотел только сказать, что, может быть, в наше время женщины и не тронулись бы подобною любовию, но тогда было иначе: тогда в пышных виршах знаменитый Тредьяковский переводил поездку на остров любви, тогда читали Скюдери, следственно, об этих вещах думали иначе. Тогда не полагали, что одного пламенного взора довольно, чтоб обнять все существо женщины и заставить ее принести в жертву своему идолу и честь, и доброе имя, и семейство, и веру, и испивали наслаждение капля по капле, покупая дорогою ценою каждую новую милость красавицы. Предки наши рвали цветы и на могилах любовались зеленым плющом, вьющимся по развалинам; в благоговейном ужасе трепетали, когда огненные столбы, прыгая по горизонту, возвещали им бедствие, войну и кровь. Мы не смущаемся кровавыми следами в небе, сводим громы в определенную точку; но сушим цветы на могилах и обнажаем развалины, выпытывая, что скрывает зелень и цветы, и безобразный остов одевает холодом воображение наше. Мы стали умнее, но счастливее ли? Предки наши наслаждались, а мы спрашиваем: где наслаждение?

Левенвольд любил по-старинному, окружая всеми радужными цветами предмет любви своей, благоговея перед ним, как перед божеством, и почитая себя наверху блаженства, когда божество милостиво улыбалось ему, не смея простирать далее дерзновенного взора… так, по крайней мере, говорят записки отшельника.

Радость и любовь сияли в глазах Левенвольда; он остановился у порога, не смея подойти, как дитя, которое не верит своему счастию, думая, что с ним шутят. Что ж делать? Истинное чувство делает нас детьми, глупыми детьми, которые, уважая каждое слово маменьки, не смеют подойти к столу, когда другие докушивают варенья.

Грудь Зенеиды трепетала, пламенная краска покрывала лицо ее, но Левенвольд ничего не замечал, и важный вид, принятый красавицею, еще более озадачил полусчастливого любовника.

– Я призвала вас, граф… не удивляйтесь этому… Мне надо сказать вам многое… и очень важное… поверьте: одна опасность ваша заставила меня решиться…

– Моя опасность! Зенеида! Божество мое! Я заплатил бы жизнию за подобную минуту. – Он стал на одно колено и завладел рукою красавицы; счастие любви разливало необыкновенную жизнь по прекрасному и мужественному лицу его. – Скажи мне одно слово, – продолжал он шепотом, – одно слово: Левенвольд не совсем ли нечужд сердцу твоему?

– Граф, я сказала вам: есть опасность…

– Скажи мне одно слово и после говори, что завтра я должен умереть. Жизнь – ничтожная цена за любовь твою. Что мне жизнь? Завтра или через год потерять ее, не все ли равно? Но любовь твоя – мое добро, мое достояние, я унесу ее с собою и во гроб.

– Любовь, Карл! Где для нас счастие любви? Не разлучены ли мы навек? Самое чувство это не есть ли уже преступление?

– Преступление? Моя чистая, святая любовь – преступление? Но не невольна ли она, как аромат цветка? Не чиста ли, как дыхание ангела?..

Но я увольняю вас от продолжения разговора! Любовь всегда красноречива и убедительна, когда ее слушает любовь, хотя бы она произносила всегда одно и то же слово.

Изученная холодность красавицы уступила место более нежному чувству. Через несколько минут она сидела уже на своих больших креслах, Левенвольд у ног ее, на место Фимочки, только несколько поближе к креслам, рука Зенеиды покоилась на плече его, взоры сливались с его взорами, но вы можете себе представить, как это было невинно, непорочно!

– Зенеида! Целые века прошли с тех пор, как я не видал тебя так, как теперь.

– Минуты счастия для нас так редки!

– С тех пор, как помнишь? В Царском…

Зенеида не дала ему договорить и склонила голову к его щеке. Я не знаю, как кончил Левенвольд прерванную фразу, но Зенеида, как будто вспомнив что-то ужасное, приподняла голову.

– Но кто знает, Левенвольд, что ожидает нас за этими минутами блаженства? Вы слишком беспечны, Карл, а орел не спит и строит ковы в тишине.

– Что, моя мечтательница? Чего боишься ты? Не опять ли нашего Заневского льва? Но он уже на той стороне реки – опасаться нечего.

– Ты смеешься, Карл! Но Миних раздражен, а самолюбие честолюбца не знает пределов мщению.

– Правда, но, если Миних заносчив, как лев, он так же не менее и благороден; он никогда не унизится низким мщением.

– Почему же низким? Разве он не может исторгнуть власть, которую сам вручил? Разве не может прикрыть мщения своего желанием народа, благом отечества и пристать к партии недовольных?

– Каких же недовольных? Россия отдыхает теперь после Бироновских ужасов. Регентша любима; везде спокойствие, тишина; правление кротко и снисходительно. Друзья России не могут не признать счастливой перемены.

– Но они знают, что есть царевна, дочь Петра, монарха боготворимого, что она имеет права на корону, что император в колыбели, а правительница окружена иностранцами. Карл! Дворянство неохотно видит доверенность, которую Анна имеет к вам.

– Мы также русские, Зенеида, подданные одного монарха, и народ знает преданность нашу трону. К тому же разве мы одни пользуемся милостию правительницы? Головкин, родственник по жене покойной императрицы[40], пользуется полною доверенностию ее.

– Честолюбие ищет не справедливости, а благовидных предлогов, Карл. Не нам сомневаться