Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

затворенного храма. Высокий темно-зеленый занавес, раскинутый на четырех столбах над кроватью красавицы, с белыми атласными подзорами, плотно закрыт, как святилище; возле него, у стены, шкаф черного дерева, украшенный золотыми рисунками в китайском вкусе; между окон уборный столик с пышными густыми уборками из тончайшей кисеи; овальное зеркало в серебряной раме, наверху которого связаны пучком лавровые листья снурком того же металла. У ног красавицы на низенькой скамеечке сидит существо какого-то особенного роду – это ее карлица, толстая, с огромным лицом оливкового цвету, в высоком чепце, так что голова с убором составляет ровно половину всей фигуры. В маленьких ручках ее вертится на толстых спицах шерстяной чулок; глаз почти не видно под опухлыми веками, и сиповатый голос однообразно бормочет какие-то слова.

– Ну, барынька; так это Иван-царевич и говорит: «Доложите Василисе Премудрой, не угодно ли ей будет со мною в карты поиграть и в тавлеи пометать…»

Зенеида с беспокойством привстала и смотрела на маленькую дверь за кроватку, которая вела в комнату, где спали обыкновенно Душенька и Фимочка.

– Ты не слушаешь, барынька?

– Говори, говори, бормочка; Василиса Премудрая…

– Э, барынька! Не то; Иван-царевич…

В эту минуту дверь позади кровати отворилась – на пороге явилась Душенька в пунцовой шапочке; темные косы упадали вокруг открытой шеи; узкое темное полукафтанье обтягивало стройный стан, и широкие шаровары, как у греческих женщин, падали полными складками около маленькой ножки; яркий румянец покрывал смуглые щеки ее, и глаза выразительно блестели, как бы одушевленные важною новостью. Она приложила палец к губам и едва приметным знаком указала на отворенную дверь. Зенеида упала в кресла, и лицо ее вспыхнуло живым румянцем. Карлица продолжала, ничего не замечая:

– Ну так, этот царевич и говорит: «Доложите Василисе Премудрой…»

Немая спрыгнула с порога и в один скачок очутилась подле карлицы. Она наклонилась к пей и знаками начала что-то говорить, смотря на нее с живейшим состраданием.

– Да пора бы! – сказала карлица, робко смотря на госпожу. – Вот ты и Немая, да знаешь, что язык устанет и во рту засохнет. Барынька, я пойду поужинать? Чай, Матвеевна собралась, ждать будет.

– Нет, нет! Еще рано, – сказала с досадою прихотливая красавица, – досказывай, досказывай! Ну что же Василиса Премудрая?

Немая с нетерпением снова показала на свою комнатку, думая, что ее не понимают. Зенеида улыбнулась и, будто не примечая ее, продолжала: «Успеешь поужинать! Тебе оставят. Меня сон клонит: сказывай!» Она опустила голову на подушку и закрыла глаза. Карлица была в отчаянье и просила Душеньку и знаками и шепотом вступиться в ее горестное положение. Немая подошла к креслам, стала на колени и, взяв белую полную ручку прекрасной госпожи своей, с умоляющим взором показывала на карлицу.

– Ну, добро! Ступай! Бог с тобою! Ты такая жадная! Да, скажи, чтоб никто не входил. Авось либо мне уснется; слышишь, Фимочка? Я за тобою пришлю Душеньку.

Фимочка оскалила с радости два ряда белых зубов; маленькие глазки ее совсем спрятались. Раскачиваясь, как утка, и распрямив крошечные пальцы, как гусиные лапы, она подошла проворно, как могла, к барыньке, приложилась к ее ручке и еще проворнее побежала вон из комнаты, то есть побежала, шагая по вершку.

Зенеида приподняла голову, смотря за нею; только карлица затворила дверь, она проворно встала, обняла Душеньку и молча указала ей на дверь. Понятливая Немая побежала за карлицею, заперла дверь и бросилась в свою комнатку, но в ее движениях, в ее взоре было что-то грустное и нерешительное. Через минуту она снова явилась на пороге и стала подле кровати, потупя глаза. Высокий мужчина, наклоня голову, показался за нею… Это был Левенвольд.

Да как же это! И как это? Левенвольд – нет! кажется, он не доктор; да, помнится, и не было тогда доктора этого имени, – что ж это такое?..

Понимаю удивление ваше: подобное явление непонятно при наших благочестивых нравах. Станем на колени и воздадим благодарение небесам за столь счастливую перемену.

Но если теперь непонятен поступок Зенеиды, то понятно еще, надеюсь, чувство, которое было виною его. Ужели же ни один голос не отзовется в оправдание ее, хотя тайно, хотя в глубине сердца?.. Нет? Все хладно молчит, и руки наших красавиц, вижу, протягиваются к камням, приготовленным для казни. Погодите, она не так виновна, как вы думаете; послушайте разговор любовников, узнайте историю любви их и тогда судите. Да! Она была не так виновна, как все вы думаете. Боже мой! Ужели же и это непонятно в наших нравах?

Посудите. Она явилась в свет семнадцати лет, хороша, полна жизнию; сердце ее жаждало, искало любви, и когда с приветом на устах, с нежностью во взоре она подходила к супругу, ее встречал холодный взор, суровое: «Отойди, матушка! Мне некогда, у меня дел куча!» Иногда, возвратясь с балу, с сердцем, трепещущим от удовольствия, она бросалась на грудь его, рассказывала ему свои невинные забавы, сообщала успехи и хотела с ним поделиться воспоминаниями, ее останавливали выговором, грубыми упреками, ставили ей в вину ее веселость, ее успехи, ее красоту и оскорбляли самолюбие выражением, извинительным только одной вспыльчивости. Сердце ее было непонято, не оценено, а известно, что значило во все времена подобное обвинение в устах женщины! Она увядала, как бедное растение под чуждым солнцем, под ударами непогоды, как странник в земле далекой, неизвестной! И вдруг приветный голос раздался родною песнию над ушами ее; дыхание теплой атмосферы согрело этот увядающий цветок; луч солнца заблистал над ним ярко, живительно. Скажите, как же было не обратить головки к животворному светилу, как не откликнуться на зов родного голоса? Он напевал так сладостно любимые мечты, любимые сны… и сердце Зенеиды отозвалось на голос сердца, на голос любви, радостно, со всею доверчивостию души, жаждущей счастия. Вот вина ее!

Взоры графа сулили ей целый мир блаженства, внимание его окружало ее всем очарованием любви: куда ни обращала она взоры, везде встречала его, страстного, преданного, исполненного почтения, боготворящего. Бывала ли она в обществе, взор его искал одну ее между всеми красавицами; присутствовала ли при важных церемониях двора, огненные глаза его следовали за нею; говорила ли с кем с большею живостию, чуткое ухо его прислушивалось к ее шепоту, но прислушивалась не холодная ревность, не обидная недоверчивость самовластного супруга. Нет, прислушивалась любовь, причудливая взыскательность, нежное беспокойство любви, а сердце женщины охотно прощает подобный надзор. Часто, когда вечером, развеселясь иногда в кругу друзей, супруг подзывал к себе красавицу и, поднимая чарку, пил за ее здоровье, и она, изумленная