Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

в том, Карл: еще недавно в глазах наших прошли, сменились и исчезли с шумом Меншиковы, Долгорукие, Бироны, могущественные Бироны… Не Анне удержаться там, откуда пал Бирон; он также был правителем!

– О, как хороша ты, моя Зенеида! Говори, говори еще! Я рад слушать тебя целый век.

– Карл! Карл! Правительница показывает Остерману новое платьице императора, когда он говорит ей об опасности, а ты играешь моими локонами!

– Но где же опасность? Поверь мне, что она существует более в воображении некоторых голов, везде и во всем находящих страшилища. Откуда придет она? Со стороны цесаревны? Но разве не знаем мы ее беспечность? Вы боитесь ее, как боялись Миниха, когда правительница, как Кромвель, переменяла каждую ночь комнату, страшась бог знает чего со стороны отставного министра. Пускай Шетарди[41] и его единомышленники строят ковы, если и в самом деле есть у них намерения; пока они найдут случай убедить цесаревну решиться на что-нибудь, Анна примет священный титул императрицы, и Елисавета должна будет отдать руку герцогу Курляндскому[42]; тогда мы посмеемся над всеми кознями и шведов, и французов.

– Но знаешь ли ты, что дня два тому назад – вот для чего я хотела видеть тебя – дня два тому назад в новом трактире на углу Греческой улицы Лесток, доктор цесаревны, явно говорил при всех, что при дворе быть переменам, и пил за здоровье цесаревны. Если б они не были уверены в успехе, стал ли бы он говорить таким образом? Он близок к цесаревне; его видят очень часто у французского посланника. О, если б ты знал, как все это страшит меня! Погибель Анны повлечет твою неминуемо: ты в связях с Менгденами, молодым Минихом… о, я боюсь за тебя! С тобой погибну я!

– Зенеида! Ты ли говоришь это? О, повтори, повтори!

Лицо Зенеиды покрылось пламенною краскою; она опустила голову на грудь Левенвольда.

– 18-е декабря близко, Зенеида, – говорил граф, стараясь успокоить красавицу, – в этот день, день рождения Анны, она торжественно примет корону из рук дворянства, верь мне.

– А до 18-го еще много времени! – сказала Зенеида с тоскою.

– Но время летит, милый друг! Слышишь? Кукушка встрепенулась – она напоминает нам, что часы бегут невидимкою. Для чего отравлять мрачными предчувствиями немногие минуты, которыми судьба дарит нас! Прошедшее – забвенью, Зенеида! Все, что было в нем горестного, все, что было до времени, когда я узнал тебя. Сегодня, друг милый, – наслажденью, а завтра – пусть завтра провидение бросит меня хоть в снега Камчатки, но сегодня твою любовь! Твой взор, Зенеида!

В эту минуту что-то стукнуло за кроватью; граф встал, но взоры его встретили Душеньку, которая бледная, как мрамор, стояла у стены, глаза ее впали, глубокое страдание изображалось во всех чертах.

– Что с тобою, Душенька? – сказал граф, подходя к трепещущей девушке. Он хотел взять руку ее, но она упала к ногам его.

Но чтоб объяснить движение Душеньки, я снова должен перенестись в хижину Кондратия.

В один ясный зимний вечер, когда месяц изливал полное сияние на белые ковры, под которыми дремлет целые полгода наш угрюмый север, против Преображенских казарм остановилась небольшая толпа солдат; несколько поодаль стоял человек небольшого росту, широкоплечий, в солдатской шинели, и, опираясь на ружье, смотрел внимательно на темную группу, которая рисовалась неопределенными формами при блеске месяца. Казалось, что-то важное занимало душу его; наблюдатель прочел бы не одну тяжелую думу на челе его, нахмуренном и мрачном. По некоторым движениям его видно было, что шумный и веселый разговор товарищей был ему неприятен: при каждом восклицании, вырывавшемся из толпы, выражение досады изображалось на лице его; он с беспокойством осматривался кругом, и иногда негодование срывалось энергической бранью с языка его. Вдруг он остановился как вкопанный, как будто дыхание северного ветра обратило его в ледяную массу; вся душа его перелилась в слух и взоры: он завидел издали легкие санки парою; лошади, взвивая снег и жарко дыша густым паром, остановились прямо против толпы, которая в одно мгновение раздалась с глухими восклицаниями восторга и совершенно окружила сани, но молодой солдат имел время рассмотреть стройный, величавый стан женщины, обтянутый бархатной шубою, и черный соболь, обвившийся около прелестного лица, сияющего величием и кротостию. Высокий мужчина, закутанный в медвежью шубу, отделился от толпы и с открытою головою подошел к саням; более он ничего не мог видеть; по молчанию, царствовавшему в толпе, можно было догадываться, что воины с благоговением внимали словам, как видно было, боготворимой ими повелительницы. Потом снова все зашумело, заговорило; казалось, слова ее потрясли восторгом души старых служивых: они с трудом удерживали восклицания, которыми готовы были наполнить воздух. Невольное чувство повлекло молодого солдата вперед, он приблизился к толпе, но в эту минуту высокий худощавый солдат в преображенском мундире сильно схватил его за плечо и втолкнул в кружок, который снова сомкнулся за ними. Через несколько минут толпа раздалась, и сани снова полетели вдаль, бороздя снег резным полозом. Толпа рассеялась, но незнакомец остался на том же месте и смотрел вслед за удаляющеюся парою: слеза катилась по щеке его.

– Это была… цесаревна? – сказал голос под самым ухом незнакомца и заставил его вздрогнуть.

– Может быть, – отвечал он, – ты знаешь, что цесаревна милостива и изволит иногда останавливаться, когда встретит старых служивых покойного императора, отца ее. – Он пошел, но товарищ, которого появление, кажется, было неприятно незнакомцу, последовал за ним. Оба были в измайловских мундирах и казались почти одних лет. Они повернули на пустырь, к гостиному двору. Месяц склонялся за лес, и синеватые тени ложились длинными полосами по пустынному полю. Изредка переносный ветер, свистя, перелетал метелью, увлекая за собою мелкую снежную пыль; сугробы, насупясь седыми вершинами, белелись около заборов; никакого шуму, никакого звуку; как бы гений безмолвия с вершин косматых сосен сторожил долгий сон природы.

В это время по берегу Фонтанки шел старый, знакомый нам инвалид; мороз, кажется, снял с плеч его несколько десятков лет: так бежал он легко и бодро. Падучая звезда скатилась по небу; он перекрестился. В это время невдалеке раздался крик, как будто глухое стенание, еще… но тише… и все смолкло. Старый служивый не раз видал смерть в различных видах на поле битвы, он был на славном сражении при Гренгаме, но невольный трепет пробежал по членам его, волосы стали дыбом, он остановился, приложил ухо – еще стон… он удвоил шаги, снова остановился, но ничего не слышно, только ветер гудит в соснах и качает вершины. Старик еще