Темиртау - Зеин Жунусбекович Шашкин

Ящик опустили на землю, а Аскар наклонился к старику и пощупал пульс.

— Не трогай,— поморщился старик.— Что тут уж трогать. Со старостью не поспоришь! Ты ей свое, а она свое твердит... И сколько ты ей не доказывай, а все равно она правее тебя будет. Помогите-ка, я встану.

Аскар протянул ему руку. Старик попытался приподняться, но только качнулся и снова сел на траву.

— Ну вот видишь, никак! — сказал он, скорбно улыбаясь.— А знаешь, я когда-то это пианино не то что поднять, а сам сделать хотел. Был у меня такой дружок Володька Богаев. Вот мы с ним и задумали это дело. Все чертежи достали. Полгода работали, столько досок перепортили — страсть! И ничего не получилось! Вот! — он поднял правую руку.— Видишь, половины большого пальца нет? Это я топором снес, когда работал. Вот так, дорогой, и вышло, что мечтал я быть музыкальным мастером, а сделался рабочим. Хотел делать рояли, а пришлось их на спине таскать. А сейчас и таскать не могу, Значит, конец.

Аскар прошел в свою комнату и лег: сегодняшний нелепый случай с роялем объяснил ему многое. Раньше — что греха таить — он считал старика болтуном, старым бахвалом. Все «я» да «я», а что «я» из себя представляет, никому не известно. Сегодня Аскар понял, что старик по-настоящему страдает. Ему бы по его характеру горы ворочать, рояли на спине таскать, земные недра выворачивать, а вместо этого приходится по целым дням сидеть на скамеечке под пыльной сиренью, вспоминая старину и свою былую славу. И рядом с ним, на той же самой скамеечке, сидит его друг по несчастью Аскар Са- гатов. Так они и коротают свои дни: казах и русский, врач и грузчик, обоим им нелегко, и оба понимают друг друга с полуслова.

Да, люди сейчас научились понимать друг друга...

В соседней комнате Дамеш заиграла на рояле. Аскар прислушался: она играла Грига. Тот самый ноктюрн, который любила и хорошо исполняла Айша. Аскар закрыл лицо и лежал неподвижно.

Потом, после обеда, когда они еще сидели за столом, Аскар спросил Дамеш:

- Дамешжан, а где работает Айша?

Дамеш, вдруг что-то вспомнив, быстро вскочила с места и бросилась к Аскару,

— Дядюшка, милый, прости меня,— заговорила она торопливо,— Айша еще вчера тебе передавала привет, да я забыла, она хочет поговорить с тобой. Да...

Она внезапно остановилась, не договаривая до конца.

— Ну что да — говори.

— Да вот больно муж-то у нее ревнивый.

— Муж? Кто же он?

— Да ты его знаешь,— сказала Дамеш,— главный инженер Муслим Мусин.

В этот момент Аскар держал в руках часы и заводил их. Часы упали на пол.

— Ах, дьявол! — Он тяжело опустился на стул.

Дамеш молча смотрела на него.

— Дядюшка, милый, да что с вами? — спросила она робко.— Я не должна была этого говорить? Да?

У нее на глазах были слезы, и Аскар не выдержал. — Да ведь этот Муслим и посадил меня,— сказал он. — Как?

— Да вот так.

Больше Дамеш ничего не спрашивала, она повернулась и пошла к себе. Потом легла на кровать и долго лежала неподвижно, глядя в потолок и припоминая все: слова Муслима, его поступки, речи на собрании. Да, такой, решила она, может все: предать, продать, ударить чем-нибудь тяжелым из-за угла.

Заснула она только под утро.

И Аскар тоже не спал всю ночь. Он лежал с открытыми глазами. «Вот,— думал он,— больше молчать невозможно, надо рассказать всем... Но какие у него доказательства? Муслим работает на заводе много лет, его хорошо знают, уважают как специалиста, о нем пишут в газетах. А кто знает Аскара? Ну, конечно, знают, что он бывший пленный и что пробыл в лагере пятнадцать лет за измену родине. Не слишком ли это мало для того, чтобы обвинить уважаемого и известного всем человека? А вдруг скажут: вот его отпустили, а он еще клеветой занялся, стал наших лучших людей чернить. А что подумает Айша? Впрочем, может быть, она и сама кое-что знает. Ведь столько лет они муж и жена. Так что же за все эти годы она так и не поняла, кто ее муж? Сомнительно, очень сомнительно... Ладно, так или иначе, а письмо Айше он напишет, пусть разберется во всем сама».

Аскар зажег свет, сел к письменному столу.

«Дорогая Айша, ты, конечно, хочешь узнать, что со мной произошло за время нашей разлуки. Коротко пишу тебе обо всем. Суди как знаешь.

Попал я в плен в 1942 году под Харьковом, вместе с госпиталем. Я там был главным хирургом. До этого фашисты бомбили госпиталь с воздуха, и одна бомба разорвалась в соседнем помещении. Меня придавило стеной, и когда я пришел в себя, то сутки ничего не видел и не слышал. Но больным приходилось еще хуже. Я-то хоть еще двигаться мог. Погрузили мы кое-как раненых на машины и стали пробираться к своим через лес. Тут нас и захватили. Ну, скажи, что я должен был делать? Застрелиться? Но это ведь легче легкого. А с больными что тогда было бы? Ведь у них у кого рук, у кого ног нет, и только на меня надежда, а я, выходит, дезертирую? Нет! И мой отец Жунус, которого в 1916 году прозвали богатырем, тоже погиб не от собственной пули. И потом вспомнил я еще слова Горького о том, что смерть от тебя никуда не уйдет, а ты попробуй за жизнь поборись — вот это настоящий героизм. Нет,— решил я,— покажу фашистам, что такое советский человек! Коммунист, попавший в руки врагов, и со связанными руками бьется до последнего дыхания и в конце концов побеждает...

В ту последнюю ночь перед пленом я сделал еще вот что: вырезал из партбилета ленточку с номером, засунул ее в капсюлю из-под барбомила и спрятал капсюлю в нагрудный карман. А билет закопал под дубом и сделал на дубе зарубку. Так что и в плену я чувствовал себя коммунистом с партбилетом в кармане.

Немцы пригнали нас сначала в Киев, а оттуда эшелоном отправили в Бобруйск. В Бобруйске наш эшелон разделили на две части. Тех, кто совсем не мог двигаться, оставили на месте, а остальных загнали в вагон и погнали во Львов, в лагерь... Железные ворота, проволока в несколько рядов, а через нее пропущен ток высокого напряжения. И вышки,