Темиртау - Зеин Жунусбекович Шашкин

вышки, вышки... А на вышках солдаты с пулеметами и прожекторами. Пригнали нас в караулку, раздели догола, обыскали, потом отвели в брезентовую палатку. Двухэтажные нары, набитые доверху людьми.

Посмотрел я на этих людей — оборванные, грязные, лежат боком, так, что между ними и руку не просунешь. Однако для меня место все-таки нашлось.

С того дня и пошло меня швырять по пересылкам, пока я, наконец, не угодил в венское гестапо. Этих дней мне никогда не забыть. Меня секли плетью, скрученной из электрических проводов, так секли, что потом рубашку приходилось отдирать с кожей, а когда я терял сознание, обливали ледяной водой из шланга и снова били. А раз посадили в камеру с раскаленным полом. «Ты жаловался, что тебе холодно, так вот отогрейся». Пробыл я в камере часа три и целый месяц после этого не мог стоять — все подошвы были в пузырях! Хорошо, что все это вспоминаешь, как в тумане.

Требовали от меня лишь одного: «Сознайся, что ты командир». И было в эти дни у меня только одно желание: умереть спокойно. Ходить уже не мог, к следователю меня таскали на носилках. И вот однажды все кончилось, и от меня отступили. А причиной тому послужил сущий пустяк.

Принесли меня, как обычно, под вечер из камеры и опустили на пол. И гут я сразу же как будто ослеп — и это потому, что вся комната была залита солнцем. Это было так необычайно,— солнце в гестапо! — что я забыл про все на свете и видел только это солнце, чувствовал только солнечное ласковое тепло. Как будто все тяготы свалились с меня и не было уже ни плена, ни исполосованного тела, ни обгорелых ступней, ничего, кроме этого яркого солнца. Я купался в нем, я подставлял ему лицо, руки, голову, щурился, смеялся, хотел зачерпнуть его в пригоршню, как воду. Следователь даже вскочил из-за стола, потом покачал головой, выругался сквозь зубы, вызвал по телефону конвой и приказал меня унести, подумал, наверное, что я рехнулся. После этого меня больше уж не трогали. Продержали в гестапо недели две, подлечили и отправили в Маутхаузен. Сейчас весь мир знает, что это такое, а тогда это было величайшей тайной. Это я тебе скажу: был настоящий ад Данте. А надпись: «Оставь надежду всяк сюда входящий!» надо было вырезать именно на воротах Маутхаузена.

Капсюлю с номером партбилета я сунул в ухо, а сверху заложил тряпочкой — мол, простудился во время этапа.

Да, милая Айша, может быть, и ты не поверишь, если я скажу, что мне трижды удавалось бежать. Первый раз из Львовского лагеря. Поймали. Полуживого бросили снова в лагерь и через месяц отправили в глубь Германии.

Нас везли в товарном вагоне. Мы разобрали пол и один за другим стали прыгать под колеса. Когда я очнулся после падения, то увидел поблизости густой лес. Но мне не повезло: наткнулся на предателя, бендеровца, работавшего у помещицы; он и сдал меня полиции.

Когда позже меня посадили у нас, мой следователь не поверил, что я бежал из Маутхаузена. «Тебя,— говорил он,— завербовали и забросили к нам». После такого обвинения я решил покончить с собою. Лучше было бы сдохнуть в лагере смерти.

Но потом я подумал о тебе, о Дамеш, и решил бороться, и рассказать тебе всю правду. Я хотел рассказать при встрече, но не смог. Я хочу, чтобы ты поверила, что я действительно бежал из ада.

Как-то ночью была бомбежка, да такая, что земля гудела. А утром начальство отобрало триста человек покрепче и погнало в город разбирать завалы на улицах, Я и казах Жаксенов тоже попали в эту партию. Нас привели в какое-то большое депо и приказали раскапывать машины, заваленные рухнувшим потолком. Вот мы и стали копать. Собственно говоря, тут и копать-то было нечего: где стояло здание, там теперь высилась груда кирпича, да торчали из него, словно руки и ноги покойников, вылезающих из могилы, трубы да радиаторы. И вот через час оба мы стоим в глубокой канаве около железной трубы, обнаженной взрывом. Заглядываю в нее — это же целый туннель, ворота в подземное царство. По такой трубе можно не ползти, а бежать, только чуть-чуть пригнув голову...

Мы все копаем да копаем. Выкидываем из траншеи глыбы, какие-то рельсы, железные крепления, словом, освобождаем себе выход в трубу. Конвой на нас и не смотрит, мы же в оцеплении! Вот толстый понурый немец — руководитель работ — повернулся спиной к нам. Тогда я сделал знак напарнику, и мы оба мгновенно нырнули в трубу. Вошли в тоннель и побежали во всю мочь.

...Дорога ровная, гладкая и сухая — металл!

— А вдруг газ? — спросил Жаксенов. Я махнул рукой,— в таких широченных трубах газ не скапливается.

— А если собак за нами спустят? — опять спросил Жаксенов.

— Да ты беги! — ответил я сердито.— Ты беги и не спрашивай! Через час работа кончится и нас хватятся. Надо успеть выбраться. ,

Тут труба сделала неожиданный поворот, я упал и больно расшиб лицо, но раздумывать некогда, поднимаюсь, обтираю кровь и снова бегу. Болела согнутая спина, кололо где-то в боку, но ноги несли меня сами. Жаксенов не отставал от меня; все время я чувствовал на своей шее его горячее дыхание. А проклятая труба все не кончалась. Куда же она нас приведет? К сатане на рога?

— Смотри,— сказал я не оборачиваясь,— труба-то пошла вниз! А старики говорят: ад в земле под седьмым слоем. Сколько же мы уже слоев пробежали, как ты думаешь?

— Много, ох, много! — ответил Жаксенов.

Опять побежали.

«Черт возьми, а вдруг они пустят за нами собак? — подумал я и ответил сам себе: — Да нет, не пустят: собаки не полезут в темноту, да и след, наверно, на железе не возьмут. А без собак ни один эсэсовец не сунется в такую ловушку».

— А вдруг собаки? — услышал я вдруг голос Жаксе- нова.

«Вот она, передача мысли на расстоянии».

— Души ее, подлую,— сказал я.

— А эсэсовца куда?

— Пошли, не болтай глупости,— сердито ответил я.

А труба все тянется и тянется, нет ей конца,*и шайтан ее знает, куда она нас приведет. Хорошо, если не выползет где-нибудь около самого лагеря или не уйдет в воду. А то еще лучше может быть: мы вылезем и попадем прямо в объятия эсэсовцев с собаками. Эх, не