Из озера взметнулись молнии - Милисав Антониевич-Дримколский

мы за люди? Как будто это имеет какое-то значение по сравнению со всем тем, что мы завоевали. А что мне скажет министр? Да то же самое, что и Махмуд, только в другом стиле, ему, министру, свойственном. Что такое с нами происходит, погрязли в формализме, в перчаточках работаем, рабы условностей… Эх, формалисты, формалисты! Даже напомнили мне, чтобы в этой одежде не являлся к министру. Но ведь и он человек, как и все другие, не Аполлон и не Зевс… Сто чертей и этому Биедичу, и министру, и всем богам, вместе взятым! Неужели мне одному заботиться обо всем? Как построим, так и построим — с учетом, так сказать, местных условий… Что я могу сделать? С кем борюсь, кого убеждаю! И зачем только я приехал сюда?

Он схватил свой портфель и вышел. Почти бегом спустился по Балканской улице, не замечая прохожих. Толкнул кого-то, шепотом извинился, словно перед самим собой, на бульваре возле вокзала купил газету и засунул в карман, машинально встал в очередь у кассы, взял обратный билет, махнул рукой, словно успокаивая самого себя, и остановился в нерешительности. Куда податься? Времени еще много, поезд отходит только в десять вечера. Осточертели мне и Биедич, и все эти важные чиновники, и боги, и черти… Действительность и истина не живут в четырех стенах.

Знакомыми, вымощенными булыжником улицами, разбитыми и грязными, казавшимися ему сейчас неуютными и узкими, он шагал к своему дому. И снова думал о встрече с Махмудом, с дежурными в Управлении, о проектах и не заметил, как дошел до своего дома, окруженного покосившимся забором. Прошел по бетонной дорожке и позвонил в дверь. Минута-две ожидания. Он снова нажал пальцем на кнопку. Дверь открыла женщина с ребенком на руках. Она смотрела на него внимательно, чему-то удивляясь. А он стоял перед открытыми дверями своего дома, чувствуя что-то неладное, и не мог сделать ни шагу. Казалось, будто все это происходит во сне, а не наяву. Наконец женщина спросила:

— Вам кого?

— Это, гражданка, мой дом. Я приехал со стройки. А вы меня спрашиваете, почему я иду к себе домой!

Она пожала плечами, растерянно посмотрела на него, еще крепче прижала ребенка к груди и, смущенно опустив голову, посторонилась. Войдя в прихожую, Крстаничин остановился как вкопанный. Он тоже растерялся, не знал, как спросить, что творится в коридоре, кто вытащил сюда из комнаты его вещи. Шкаф зажат в углу, диваны взгромождены один на другой, а сверху навалены стол и стулья. Он повернулся к женщине, ребенок смотрел на него черненькими глазками, обхватив мать за шею.

— Кто выбросил мои вещи? — сердито спросил он.

— Мы сюда недавно переехали, товарищи из комитета, знаете, они нам дали комнату. Мой муж работает во вторую смену, его нет дома. Он лучше знает, как это было…

— А они кого-нибудь спросили, когда выделяли вам комнату? Дом строил я, а не товарищи из комитета! Я не выписался из Белграда, они хорошо это знают! Что же такое творится? Что за товарищ сидит в этом комитете? Надо же было еще и этому случиться…

Женщина молчала, в глазах у нее были страх и мольба. Ребенок, отвернувшись от Мартина, уткнулся матери в плечо и заплакал.

Возмущение Крстаничина как рукой сняло, детский плач напомнил ему о прошлом — о сыночке, жене. Конечно, комната два года пустовала, а теперь здесь ребенок, женщина. Может быть, они жили в какой-нибудь развалюхе, на чердаке, в подвале. А может, и в землянке, есть такие, знаю. Где же я видел землянки? Где? Вот уже и забыл…. Ну да, совсем близко от Белграда, на Дунае, там, где высокий берег, люди выкопали что-то вроде пещер, навесили двери, прорыли окна… И нет ничего удивительного в том, что мою комнату освободили — вытряхнули вещи и отдали людям.

— Не плачь, малыш, я не злой дядя. И у меня был такой же мальчик… Сынок, такой же красивый, как и ты.

Что за день сегодня! Сколько событий, и все так неожиданно, вдруг… Он шагнул к двери, ухватился за ручку и остановился. Губы у него шевелились.

— Пожалуйста, проходите в комнату. Отдохните, скоро мой муж придет. Товарищ, я прошу вас… А как долго вы пробудете в Белграде? Дайте нам время, и мы вам…

Мартин вздрогнул, рывком открыл дверь в комнату, но не вошел.

— Иди, малыш, иди в комнату, успокойся. Ты маленький еще, чтобы все это понять… Ну, до свидания! — Он повернулся и медленно пошел к выходу, а потом, словно боясь опоздать на поезд, хотя было только четыре часа, заторопился и почти бегом побежал прочь от своего дома.

Неужели у них не нашлось времени написать мне письмо, попросить, объяснить, что эту единственную комнату, которая мне оставлена, они предоставляют семье с маленьким ребенком? Как это могло случиться, не понимаю! Народная власть, а как с людьми поступают! Разве они вправе отнимать у меня последнюю комнату? Вещи в коридоре… Сколько сил ушло, построил дом, а остался без угла, без пристанища. Эх, превратился я в бездомного бродягу с гор. Как хорошо было бы сейчас растянуться на диване, отдохнуть… Устал я смертельно, ведь ночь не спал, и еще одна такая ночь впереди. А когда мне отдыхать? Да что там отдых! Я о нем даже мечтать не смею. И Оливеру давно уже не видел, хотя думаю о ней часто. Обещал жениться, предлагал начать совместную жизнь, а вот так получилось, что после того разговора даже не подошел больше к ней, будто ничего не произошло между нами, будто я обо всем забыл. Конечно, не забыл, но эти сплошные неудачи, они меня просто преследуют…

XXXIV

Уже в одиннадцать часов на стройке было нестерпимо жарко и душно, а солнце раскалялось все сильнее и сильнее. Знойное марево заводило свой танец, причудливый и странный, необычная желтоватая пелена покрыла строительные площадки, крутые склоны гор, высокие сосны, развесистые дубы. Рабочие с нетерпением ждали, когда наконец разнесется вокруг удар молотком по висящей на дереве старой железяке, когда поплывет по воздуху густой звук поющего железа, такой знакомый, каждодневный и такой желанный.

В двенадцать часов Мартин стал спускаться с горы и по пути свернул к горному ручью, чтобы послушать монотонный шум воды, отдохнуть в тени кипарисов, тополей и сосен. Он сел, прислонился спиной к стволу старой сосны с потрескавшейся корой, и неотвязные мысли о строительстве отступили, ему показалось, что он слышит не песню бурлящей воды и