Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

лежит Вельский: она трет ему виски, руки, плачет, княгиня также старается привести его в чувство, но вот улыбка озарила лицо плачущей девушки; видишь, Мария? О, на колени! Он жив, он открывает глаза! Первое слово его: «Софья! Мой ангел-спаситель!..» Мария! Знаешь ли ты, что образ девушки, виденный им на береге, когда на минуту ты привела его в себя, слился теперь в душе его с образом Софьи? Разуверишь ли ты его, скажешь ли: «Не Софье, мне обязан ты жизнию?» Нет, я знаю тебя. Робость никогда не допустит тебя сказать того. Всем жертвовать для других, не оставляя ничего для себя, есть удел прекрасной души в этом мире; любить с самоотвержением есть удел женщины. Ее награда нередко одно сознание пользы, часто никем незнаемой жертвы…

Горячка не оставляет Вельского. Вот уже несколько дней привезенный из ближнего городка врач не подает никакой надежды. Больной никого не узнает, но бред изменяет тайне души его. Несвязные слова непонятны для других, но сердце Марии собирает их, а может быть, и надменной подруги ее. Умирающий Вельский был теперь только великодушным другом человечества, прекрасным, любезным, образованным и страстно любящим молодым человеком: доктор в нем забыт. Его опасность говорит в пользу его воображению молодой девушки:

– Бедная, бедная Мария!

Смерклось; в комнате больного никого нет; две подруги прокрались тихо к постели его. Он дышит тяжело; лицо его, покрытое краскою горячки, обращено к стене. Софья положила руку на сердце его; облокотившись на плечо ее, Мария смотрит. Но вот дыхание его становится тише, краска исчезает, он вздохнул; взор его устремляется на Софью. «О, повтори, – сказал он, приподнимаясь, озаренный внезапной радостью, – повтори, Софья, божественное признание: ты любишь меня! Не сейчас ли ты была здесь, ты говорила мне: “Люблю!” О, это слово возвратит мне жизнь! Скажи, скажи его теперь!» – говорил он, привлекая на грудь свою девушку, и лицо его сияло неземным счастием. Софье все это: и болезнь его, и признание, и странный бред – все казалось тайным указателем судьбы. Она не смела, да и не для чего было противиться роковой силе, когда и собственное сердце говорило в пользу несчастного! Она обняла его одною рукою, положила слабую еще голову его на грудь свою. «Так, Вельский, – сказала она, – я люблю тебя и клянусь тебе здесь, священным этим часом, вечно, о, вечно любить тебя!» И поцелуй, первый поцелуй любви, запечатлел эту клятву. Существенность и грезы больного воображения слились в одно в уме Вельского; он предался счастию любви безотчетно, не зная, как это случилось; он был счастлив в своем полудействительном существовании. А Мария? Выходя из комнаты его, она судорожно прижала Софью к груди своей; две крупные слезы канули на лицо счастливой девушки. «Составь его счастие, Софья!» – сказала она и скрылась быстро: она ушла на могилу матери, и там долго, долго слезы ее капали на холодный мрамор.

Выздоровление Вельского было быстро: любовь и счастие подавали ему фиал жизни. Скоро, хотя слабый еще, он мог явиться в залу. Кто испытал счастие видеть любимца души своей, возвращенного жизни после болезни, грозившей похитить его, тот поймет чувствования двух подруг, и хотя положение их было очень различно, но чувства в этом отношении одинаковы. Мария не думала: «Он не для меня воскрес», – воспоминание страшного опасения навсегда потерять его было еще слишком живо, чтоб могло допустить личность. Нет, Мария наслаждалась мыслию, что он спасен, что он живет, что она опять видит его, что Страшный призрак смерти не грозит ей более. Смерть!.. Ужасное слово! Вечная разлука! Как жить в мире, где нет его? Видеть солнце в прежнем блеске, прежнюю красоту небес, тишину природы, всеобщую жизнь, тогда как для нас все изменилось?.. Счастлив, кто, вознося взоры к небесам, читает в них надежду: там! Мария нашла бы это утешение; другая, может быть, как знать?.. предпочла бы его известности, что он живет не для нее, но любовь Марии была истинная любовь женщины, которой сущность есть самоотвержение, жизнь в другом, и, смотря на Вельского, она наслаждалась тем тихим удовольствием, которое едва ли есть не верх счастия земного, когда душа, полная сознанием минувшей опасности и счастия настоящей минуты, дорожит ею, как мать тихим сном своего перворожденного. Сознание, редкое в жизни, может быть, знакомое только тем, кто после непогод жизни вдруг находит верную пристань. Мы знаем счастие в мечтах, признаем его в воспоминании, но в настоящем оно является к нам всегда как незнакомое, гостит неузнанное, и только по удалении его мы говорим, как некогда благочестивый израильтянин[33]: «То был посланник бога».

И Вельский был счастлив! Он пил чувство жизни и наслаждения из полной чаши. Может быть, еще слишком слабый, чтоб осветить лучом рассудка свое положение или проникнуть в таинственный мрак будущего, он предавался прелести настоящей минуты, как младенец. Для него настало время, когда безделка наполняет душу неизъяснимым счастием, когда однообразная, по-видимому, жизнь богата ощущениями; та таинственная, внутренняя жизнь, которая извлекает все из сердца, мало заимствуя от внешности, и кажется длинною цветочной цепью, в которой всякий листочек, самый малый, имеет цену важную; жизнь, мало знакомая мужчине, может быть, способному любить сильнее, пламеннее, но… голова его слишком высоко от земли, чтоб приметить цветы мелкие, хотя и ароматные, из коих с таковою радостью женщина сплетает венок жизни. Он любит, как учится философии, когда назначение его есть математические науки: в объеме целого, а не в подробностях. Но выздоровление есть полужизнь, а в полужизни преобладает чувство, а не разум… следственно… но я не выведу следствия, чтоб не нахмурилось иное миленькое личико.

Опять Софья пела, и Вельский слушал ее в тихой мечтательности; она сама казалась ему дивным аккордом в гармонии создания. Иногда сидели они подле княгини, Мария читала, и взоры любовников встречались, когда мысль автора имела отношение к чувству, наполнявшему души их. Но отец, но предрассудки его, но рассудительность Вельского, надменность Софьи? Э! Им было двадцать три и семнадцать лет, а любовь их считалась еще днями!.. Подождем.

* * *

Яркий свет, изливавшийся из окон огромного дома на Литейной, заставлял останавливаться прохожих и возбуждал минутное любопытство проезжего, несущегося в легких санках. Не одна красавица, выставив из окна кареты разрумяненное морозом личико, утонувшее в черном соболе, обвившемся около шейки ее, с тайной завистью говорила: «Какой съезд! Верно, огромный бал!»

Это был бал блестящий. Князь З… назначил день для приема, и вечера его открывались балом. Дочери его было семнадцать лет – пора!.. Ему хотелось вступить