Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

вдруг сделался холоднее, мрачнее обыкновенного и скоро удалился. Я видела его после здесь, на террасе, окружающей церковь. Он сидел долго за полночь, поддерживая рукою голову. Гроза давно стихла, молния только изредка сверкала вдалеке, месяц высоко плыл в небе, а он все был там еще…»

Мария замолчала. Гутенгерц также не говорил ни слова, и что мог он сказать! Рассудок говорит языком, непонятным страсти. Они сидели на скамье под печальною ивою, осеняющею могильный памятник матери Марии, близ церкви, из окна которой проливался слабый свет лампады, чуть теплившейся перед образом Моления о чаше; лучи месяца падали на кресты; скромные памятники поселян белелись невдалеке. На каком языке сострадание человеческое или мудрость его могли бы сказать красноречивее то, что так выразительно говорили здесь и храм, и убогий крест, мрамор гробницы и безмолвие ночи?..

* * *

Осенний ветер гудел в поле; крупный дождь хлестал в окна; небо облекалось мраком ноябрьского вечера. Князь, страдавший подагрою, нетерпеливо ворочался в креслах, непрестанно спрашивая доктора, браня его и посылая смотреть, нейдет ли он. Княгиня, Софья, старая француженка сидели вокруг рабочего столика подле его кресел, Мария смотрела в окно, прислушиваясь к завыванью ветра.

«Что ты смотришь в окно, Мария? – сказал сердито князь. – Темно; что увидишь? Спроси лучше, не возвратился ли Вельский?» Без ропота, о, совсем без ропота повиновалась Мария; она простерла послушание гораздо далее: она побежала сама в беседку на берег, где были по приказанию, данному Мариею именем князя, расставлены люди, которым было поручено стеречь возвращение доктора, поехавшего на другую сторону реки, и в случае нужды быть готовыми подать помощь, потому что река сердито рвала оковы, положенные на нее сильным морозом, который продолжался уже с неделю, и с шумом несла довольно толстые льдины на пенящихся волнах своих; низовый ветер сильно вздымал волны и бушевал в пустынном поле; паром изломало, канаты оборвались, и переправа в челноке была опасна – рыбак, крестясь, закрывал окно и прибирал сети.

Два человека подходили к реке с противоположного берега. «Ну, барин, нече сказать, погодка! Эк ее ревет! Словно полоумная!» – говорил молодой парень в синей рубахе и с армяком, перекинутым через плечо, указывая на реку своему спутнику. «Опасна переправа?» – спросил тот, следуя за крестьянином. «Коли пить неопасна, батюшка? Гляж-ка, как месяц-то проглянет, так беляки и ходят! Да и ледок-то! Вишь, господь какую зиму послал было! Ан вот, не тут-то было». Между тем они сошли к реке, и крестьянин начал отвязывать веревку, которою был привязан у берега небольшой челнок. Товарищ его задумчиво смотрел то на небо, по которому неслись быстро разрезываемые ветром тучи, то на реку, шумно ревущую. «А что, батюшка, – сказал крестьянин, становясь в челнок и встряхивая кудрями, – вашей милости не ночевать ли в деревне? У священника домик хоть куда, да и у старосты изба хорошая». – «Разве ты боишься?» – спросил его спутник. «Нашему брату, батюшка, за обычай; мы не то, что ваша милость, для вас дело непривычное, боязно». Вельский, ибо это был он, задумался. «Вишь, этот Ванька! – продолжал крестьянин. – Баял ему батько: не ходи, вишь, тает, да и погода-то разыгрывается. Александр Иванович не спесив и милостив; ну переедет реку, а после, как ее взорвет, что станем делать? Нет, так воет себе да вопит: вишь, отбыто умирает». В душе Вельского боролась мысль об опасности и долге: князь был болен, ожидали его. Не для него ли был он в доме? Не имел ли права тот требовать от него строгого исполнения его обязанностей? Мысль о долге всегда была непоколебимою в душе его. Он надвинул шляпу, застегнул плащ и приблизился к лодке. Но мысль, что он подвергается опасности не один, остановила его. «Если я не поеду, – спросил он крестьянина, – ты останешься здесь или переедешь?» – «Как же, батюшка? А то дома и невесть чего надумаются! Да ее и не переждешь! Эк сердится! А на заре барская молотьба». – «Ну так поедем», – сказал Вельский, садясь в челнок. «Э, батюшка, смелым бог владеет. Господи, благослови!» Он перекрестился и сильною рукою толкнул веслом в берег – челнок понесся по волнам.

Долго, искусно пробирался он между льдинами, которые напирали со всех сторон, потому что ветер, противный течению реки, останавливал стремление их и громоздил одна на другую. Вельский и спутник его работали дружно, но течение уносило их вниз, волны непрестанно грозили опрокинуть легкое судно, и стремление льда вырывало весла из рук их. «Посмотри, – сказал Вельский, – нас далеко отнесло вниз. Видишь, где горит огонь на берегу?» – «Видно, для вашей милости разложили огни», – отвечал крестьянин и принялся сильнее работать; вдруг сильный порыв ветра нагнал новую льдину, столкнувшись с другими, она сшибла одну, взгромоздившуюся на другую, падение ее очистило воду около лодки, но тем с большим стремлением ударилась льдина о весло и понеслась вниз по реке, увлекая его за собою. «Что будем делать?!» – вскричал крестьянин, еще стараясь остальным противиться стремлению. С некоторым отчаянием привстал он с места и, смотря в ту сторону, где был огонь, начал кричать. «Авось услышат! – сказал он. – Нет ли кого на берегу?» Тррр… Новая льдина, нанесенная волною, опрокинула челн… Крестьянин вскочил на нее, подавая руку Вельскому, и оба понеслись, предавшись ярости реки.

* * *

Все встревожено в доме князя З…, все бегает, суетится. Комната Вельского наполнена людьми; на турецком диване лежал Вельский, зеленый сафьян подушки, на которую склонилась голова его, отражает бледность его прекрасного лица, покрытого тенями смерти… Где же ты, Мария? Для чего так безмолвно, в отчаянии, стоишь ты, неподвижная, как безжизненный друг твой? Для чего не подойдешь к нему? Смотри: он ждет твоей помощи. Еще не совсем угасла надежда. Люди, посланные тобою, подоспели к нему тогда, когда последние силы начали изменять ему. Ты не боялась бури, ни дождя осеннего, когда смотрела в темную даль реки и ждала его возврата; ты стояла на коленях, когда вынесли на берег любимца твоего; ты согревала дыханием руки его; ты хотела возвратить ему жизнь… Не красней! Я не открою девической тайны! Никто не видал, как уста твои коснулись благородного чела его. Ты почитала его погибшим, это извинительно: то был первый и прощальный поцелуй любви. Почему же теперь не подходишь ты, не поддерживаешь рукою головы его, не собираешь кудри с чела? Для чего Софье предоставила ты эту заботу? Твой взор устремлен на нее: на лице ее, орошенном слезами, ты хочешь прочесть свой приговор. Софья на коленях возле дивана, на котором