Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

блестящая, веселая, резвая Софья поразила его прелестью новою, еще не встреченною им доселе нигде и, может быть, только в часы уединенного отдыха на берегах Эльбы или Арно, в грезах юношеского воображения, являвшеюся ему в виде Сильфиды, Психеи и проч. Но он скоро постиг характер, мнения, правила отца ее, который почитал за ничто все, что не было записано в шестой книге, не имело гербов и проживало деньги, не добытые потом крестьян, а часто собственным. Он уважал их лично, готов был покровительствовать им, но убавить, хотя на шаг, расстояние, отделяющее этот класс от высшей аристократии, было делом, несообразным с его образом мыслей, и потому сблизиться с Софьею доктору Вельскому было бы неосторожно, безрассудно, неосновательно; неосторожно, потому что ему было только двадцать три года и потому что не имел привычки вдаваться во что бы то ни было, не исчислив средств и сил своих, а в итоге в настоящем случае оказалось, что их было очень недостаточно для того, чтоб в деревне, в короткости, допускаемой сельскою простотою, устоять против семнадцатилетней красавицы, уже сделавшей сильное впечатление на сердце доктора; безрассудно, потому что он был доктор, а она княжна, и княжна, которая, как казалось ему, заимствовала от батюшки несколько предубеждений против неаристократов. Следствием всего этого было решение: держаться в почтительном отдалении, избегать короткости и удвоить бдительность, с которою доктор наблюдал движения своего сердца. Как было ему не успеть в том? Ему, наблюдателю по профессии!

Бледная девушка, дурная, но всегда с спокойною ясностию во взоре, неизменным хладнокровием, несмотря ни на шутки, не всегда осторожные, князя, ни на истерические причуды княгини, – не подумайте, чтоб княгиня была действительно, что называется, капризная женщина, совсем нет: у нее были только нервы слишком раздражительны, больше ничего. Итак, бледная девушка, на челе которой, несмотря на холодную неподвижность ее физиономии, проявлялись иногда искры не совсем обыкновенного ума и глубокого чувства, подтверждаемых словами, подслушанными вскользь из разговора двух несходных, но связанных дружбою кузин, эта девушка привлекла внимание Вельского. Он хотел разгадать ее, сблизиться с нею. Трудно ему было победить застенчивость или, лучше сказать, дикость Марии, которая неохотно говорила с посторонними, но наконец преграда была уничтожена, Мария привыкла к нему, и между ними завязался разговор, нескончаемый между людьми, в которых склонности, вкусы, мнения, пристрастия имеют что-нибудь общее. Скоро самые тайны души человеческой, самые заветные мысли ее сделались предметом бесед их; Мария предлагала свои сомнения, делала вопросы, он говорил со всем жаром вдохновенного воспитанника германских университетов, объяснял ей тайны природы и сердца человеческого, часто говаривал о своих путешествиях, студентских мечтах, и скоро Мария стала с нетерпением ожидать, когда раздастся звонок, собирающий в общую залу к обеду, после которого все уже оставались вместе до ночи. Мария тихонько подвигала, без намерения, думаю, креслы к своим пяльцам, и между тем как Софья пела или играла с Гутенгерцем в соседней комнате, как князь был занят пикетом со старою француженкой, доктор садился в придвинутые креслы к пяльцам Марии, возле рабочего столика княгини, играл ножницами, рвал нитки шерсти, висевшие около пялец, читал новый роман или рассказывал что-нибудь, и когда княгиня уходила слушать Софью, между молодыми людьми начинался их вечный разговор. И как переменилась жизнь Марии! Она редко теперь убегала в рощу или на уединенный берег: в глазах Вельского находила она все, что так красноречиво говорили ей красоты природы. Она просыпалась с мыслию: увижу его! Засыпала, перебирая в уме все, что слышала от него! О, как привольна теперь была жизнь души ее! Она не приподнимала завесы будущего и, счастливая настоящим, стояла перед нею с беззаботливостию младенца, которого существование ограничивается настоящею минутою. Но самое счастие, это довольство души, еще не испытанное доселе, пробудило ее внимание. Что было виною его? Отчего свет божий казался ей облеченным в какие-то праздничные одежды? Отчего такое сокровище радости было в душе ее? И скоро обыкший находить истину разум ее сказал ей слово загадки: любовь.

О, много дум, много борений возникло в сердце ее при этом магическом слове! Любить, ей? Дурнушке? Для чего? Как ей надеяться взаимности? Как может он полюбить ее, он, прекрасный, образованный, умный? Но прислушайтесь к говору надежды, нашептывающей грезы свои на ухо любви: чего не наскажет она! Какие преграды, какие невозможности не уничтожатся перед него! О, надежда, ковер-самолет любви; через какие пропасти не переносит он в тридесятое царство за тридевять земель!..

Но если бы он и не любил Марию, что нужды? Разве не есть уже счастие самое чувство любви? Бедный турок, принявший прием опиума, так же невольник деспота, так же под властию кади, как был за минуту, но душа его плавает в океане наслаждений; пускай счастие его неположительное, мечтательное, но все счастие! Сон и действительность равняет все.

Не совсем так думала Мария; вчера, сегодня, завтра, пока она видит его, все сливалось для нее в одно, и это было счастие, любовь.

Но пришло иное завтра: Софья сердилась на Вельского за его холодную вежливость, за его почтение. Княжна готова была забыть свое сиятельство, которого блеск, казалось, отдалял от нее Вельского: может быть, он не любил слишком яркого света. Маленькое кокетство ее начинало беспокоить Марию: оно пробуждало в душе ее что-то вроде ревности. «К чему это? – говорила она сама себе. – Если бы она любила его, я… я почитала бы себя счастливою, видя их счастие, но… этого нет, Софья его не любит». Холодный, равнодушный вид Вельского, постоянно убегавшего Софьи, равно как жалобы княжны на его нечувствительность, успокаивала Марию. Но скоро она стала замечать, что Вельский казался рассеянным при вечерних разговорах, часто отвечал невпопад, мрачно ходил по комнате, и кресла подле пялец оставались по целым часам праздными. Иногда он останавливался в дверях залы, безмолвно слушая пение Софьи, и вдруг поспешно оставлял комнату и не возвращался более во весь вечер. Только после Мария видала, как он бегает скорыми шагами по дальней аллее сада или задумчиво сидит на берегу реки. Однажды вечером услыхали в комнате Вельского звуки флейты, и на другой день он должен был аккомпанировать Софье. Она находила особенную прелесть в игре его, уверяла, что никто так не аккомпанирует, как г-н Вельский, и с тех пор прощайте приятные вечера! Правда, склонясь на пяльцы, Мария слушала с упоением игру его; каждый звук, каждая нота отдавались в сердце ее, но ревность шептала ей: «Не для тебя играет он, не ты одушевляешь его!» Есть необыкновенная прелесть для