Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

любящего сердца в голосе или игре милого: в звуках слышится душа его, она как будто говорит ему, относится к нему, оно угадывает чувствования ее. Но если это чувство, это вдохновение, эта божественная игра для другой? Что сравнится с подобным мучением?! Мария испытала его, она выпила, капля по капле, все страдания любви неразделяемой, неизвестной, каждую минуту трепещущей, чтоб не изменить себе. Есть что-то унизительное в любви безнадежной, но она редко знакома женщинам, одаренным красотою. Чего не сделало первое впечатление, произведенное ими, то довершает самолюбие мужчины. Невзначай брошенный взгляд говорит ему, что он может быть любимым прекраснейшею женщиною, предметом желания столь многих, и он предается ей со всею пылкостию страсти. Но дурная? Какая участь ждет ее, если проникнуть в ее тайну? Сожаление? О, самая взаимность показалась бы слишком дорого купленною за подобную цену! Нет, лучше навсегда похоронить в душе и любовь, и страдание, и мгновенные надежды, когда-то озарявшие душу Марии. Не для нее счастие взаимной любви; по крайней мере, сожаление не оскорбит сердца ее.

В один вечер она говорила Гутенгерцу: «Так, друг мой, он любит ее, нет более сомнения! Понимаете ли вы положение души моей? Любить и не быть любимой ужасно, но это несчастие, не возбуждающее отчаяния: любимый предмет кажется нам столько превосходящим все творение, столько высшим всего, что мы любим его, не смея желать взаимности, любим, как божество, как дикий перуанец любил свое солнце: он не осмеливался желать на себя одного привлечь лучи, животворящие равно всю природу. Но видеть, что существо, подобное мне, заставляет трепетать сердце его, делается властителем его участи – это сближает нас с небом, о котором мы не смели мечтать. Мысль о божестве теряется, видим только человека, превосходнейшего из всех, воображение рисует участь, которая могла бы быть моею… понимаете ли вы, что значит тогда каждый взор, исполненный любви, брошенный им на счастливицу, каждое слово, каждое движение, весь этот гиероглифический язык любви, темный для посторонних, понятный для любви? А ревность? О, ревность искуснее всех Шамполионов в мире!» – «Но очки ее не всегда верны, Мария, остерегитесь, – сказал Гутенгерц. – Не одни цветущие луга, не одни зеленые кущи представляет путнику разгоряченная атмосфера Аравийских пустынь или fata morgana берегов Сицилии; страшные скалы, темные ущелия ужасают также взор его. Посмотрите, вот там, на западе, эти разноцветные массы облаков, лучи уже скрывавшегося светила дают им различные формы, ваше воображение придает им определенность: видит то страшных гигантов, то вереницы обитателей иного мира, дружно играющих в пространстве эфира, то дымящиеся вулканы, то пару белых лебедей. Прислушайтесь вечером к смешанным звукам плещущей волны, ветра, играющего в листах, или бури, воющей в расселинах, и вам послышатся то стон отчаянья теней подземных, то сетование души, нисшедшей на землю, о милых, здесь оставленных, то тихие отголоски незримых арф серафимов; я говорю вашим же языком, Мария, повторяю слышанное от вас же, и эта разница происходит не от звуков или облаков. Что они вблизи? Масса тумана, дыма, одинокая нота, отдельно взятая из стройного аккорда. Верьте мне, страсть могущественно правит воображением, а счастие и несчастие в жизни чаще, чем вы думаете, зависит от его магического прутика». – «Может быть, вы и правы, может быть, но вчера… воображение ли мое придало лицу его этот восторг, это выражение нежданной радости при виде Софьи? Вы знаете, гроза застала нас на самом конце деревни, там, где хижины солдаток и вдов, помните? Молнии падали змейками, гром гремел не переставая, дождь капал уже крупными каплями, и ветер сбивал нас с ног; мы были подле избушки Катерины. Вы знаете домик ее, полувросший в землю? Бури и непогоды стащили половину драниц, которые служили ему кровлею; одно маленькое волоковое окно пропускает слабый свет. Бог знает, как живут эти люди! Мы вошли к ней; мне давно знакома эта дорога, и в темноте я пробралась первая к двери, отворила ее и остановилась. Катерина – вы, может быть, не знаете, что она упала на камень, расшибла ножную кость и с тех пор нога избита ранами – бедная сидела на своей кровати, поставя больную ногу на скамье; мальчик прикладывал перевязки, старшая дочь стояла подле и светила лучиною; двое маленьких детей тихонько таскали куски белого хлеба из корзины, покрытой белым полотном и стоявшей на другой скамье. Вельский был тут. Если б вы видели небесное выражение лица его! Он то давал наставления мальчику, то помогал ему, то, держа руку больной, утешал ее словами надежды и участия! О друг мой! Сколько велико показалось мне в эту минуту назначение врача! Не есть ли он друг человечества, ближайшее подобие божества, ангела-утешителя, скорбящего об участи смертного! От трона до хижины – везде доступ его благотворной деятельности, но здесь, у постели безвестной страдалицы, где бедность человечества являлась во всем ужасе своем, сколько цель его показывалась мне возвышенною, священною! Что может сделать богач золотом? Превратить хижину во дворец – о, это много! Но скажет ли страдальцу: возьми одр свой и ходи! Уврачует ли хотя одну рану, облегчит ли хотя одно страдание?..»

Гутенгерц улыбнулся: «Продолжайте, Мария, продолжайте; нам часто случается смотреть на картину с другой стороны, что далее?» Мария закрыла руками горящее лицо свое и, помолчав несколько, продолжала: «Он не заметил нас. Вой бури и раскаты грома заглушали легкий шум, произведенный нами. Из разговора Вельского с больною узнала я, что корзина с провизией не в первый раз принесена им. Благословения, которыми осыпала его Катерина, доверенность и любовь, с которыми смотрела она на Вельского, открывали ясно всю красоту души его. Наконец он увидал нас… нет, Софью, которая плакала, смотря на эту сцену. Грудь моя была полна, сердце билось, Гутенгерц, но я не плакала, я не умею плакать: плачут люди, привыкшие давать волю чувствованиям. Слезы – привычка. Надобно было видеть изумление его при виде Софьи: радость еще более оживила лицо его, блиставшее состраданием. О, как он был хорош! Обыкновенная холодность в обращении его с Софьею исчезла, он почти принес ее на скамью, окутывал шалью, согревал руки ее, стряхивал ручьи воды, текущие с ее платья. Если б вы видели, какой трепет пробежал по всему телу его, о, это было заметно по содроганию его, когда рука коснулась ее локонов… Какое смущение овладело им! Нет, нет! Он любит ее, любит! А она… едва понимает она высокость души его! Не верит или не хочет верить его чувствам! За нами прислали карету; взойдя в комнату, он