Умеренный полюс модернизма. Комплекс Орфея и translatio studii в творчестве В. Ходасевича и О. Мандельштама - Эдуард Вайсбанд

class="p1">См., впрочем, реапроприацию Брюсовым «авангардизма» будетлян в «Дружеском шарже»: «В час, когда футуристы мне о значении „слова / Как такового“ твердят, что говорить мне в ответ? / Милые мальчики, вы от меня узнали об этом… / Что же! Разумную речь можно послушать и вновь» [Брюсов 1935: 453]. Античный гекзаметр здесь играет метапоэтическую роль, утверждая значение литературной преемственности, «традиции», в беспрерывных литературных «революциях».

117

Современники сознавали ивановский генезис историософии Волошина; см., например, утверждение Святополк-Мирского в статье «О современном состоянии русской поэзии», написанной в 1922 году, но впервые опубликованной лишь в 1978-м: «Размышления Волошина над русской историей, вызванные революцией, двигались в пределе схем, подсказанных главным образом Вячеславом Ивановым» [Святополк-Мирский 2020: 65]. См. также ивановскую интерпретацию революционного движения в России Г. Чулковым: «Революционная борьба приобретает теургическое значение: это сама земля стремится к освобождению. <…> Теургическое значение революционная борьба приобретает только в том случае, если она дионисична» [Чулков 1909: 25–26].

118

О провиденциальном значении, которое придавал Белый Олениной-д’Альгейм, говорит следующий отрывок из его статьи «Окно в будущее», написанной в ноябре 1903 года под впечатлением от ее выступления: «Появление Владимира Соловьева, Никиша, Олениной-д’Альгейм знаменательно для нашей культуры. Миновала эпоха гениев и великих мыслителей. На смену им то здесь, то там являются перед нами лица пророческого типа, которым надлежит в близком будущем преобразить жизнь в мистерию» [1904: 7].

119

См. также исследование О. Матич о сходных неоплатонических жизнетворческих проектах по «преодолению плоти» в раннем русском модернизме [Matich 2005: 89–235].

120

Особого интереса в этом отношении заслуживает стихотворение «Уныние»: «Сердце, полное унынием, / Обольсти лучом любви, / Все пределы и все линии / Беспощадно оборви! // Пусть во мраке неуверенном / Плачут призраки вокруг, / Пусть иду, в пути затерянный, / Через темный, страшный луг. // И тогда, обманам преданный, / Счастлив грезою своей, / Буду петь мой гимн неведомый, / Скалы движа, как Орфей!» [Брюсов 1973–1975, 1: 35]. Это стихотворение в первоначальной редакции было опубликовано в сборнике «Русские символисты» (1894) под заглавием «Из М. Метерлинка» со следующим вариантом заключительной строфы: «И тогда, счастлив обманами, / Под угрозами лучей, / Упиваться буду странными / Повтореньями речей» [Там же: 567]. Заключительная версия стихотворения должна была появиться в книге Juvenilia, включавшей в себя стихотворения 1893–1895 годов и подготовленной к печати в 1896 году. В рукописи эта редакция датирована 24 октября 1893 года и посвящена Тале – Наталье Александровне Дарузес [Там же: 567]. По предположению комментаторов, книга Juvenilia не вышла в свет из‑за недостатка средств у автора. Впервые она появилась в печати в I томе собрания сочинений «Пути и перепутья. Собрание стихов» (М.: Скорпион, 1908). Характер правки стихотворения «Уныние» в цензурном экземпляре Juvenilia 1896 года позволил комментаторам датировать его печатную редакцию «предположительно 1896 г.» [Там же: 567]. Я выскажу предположение, что заключительную, «орфическую» версию стихотворение «Уныние» получило после актуализации орфической темы в поэзии Брюсова в 1903–1904 годах.

121

К. М. Азадовский и Д. Е. Максимов утверждали, что к этому времени Брюсов «воспринимает <…> критически не только „религиозно-мистическую“ линию русского символизма, но и „эстетическую“ и даже шире – все движение в целом» [Азадовский, Максимов 1976: 311]. Это утверждение можно принять с оговоркой: Брюсов скорее начал критически относиться к «„религиозно-мистической“ линии русского символизма» как к радикальной линии раннего модернизма. Его дискуссия с Вяч. Ивановым 1910 года о символизме показывает, что этой линии раннего модернизма (или символизма) он противопоставлял умеренный или эстетический полюс модернизма, утверждающий автономию искусства.

122

В 1965 году была опубликована также более короткая рецензия Ильина на эту книгу в «Вестнике РХД» (1965. № 2/77).

123

См. начало стихотворение Ахматовой «Учитель» (1945) с эпиграфом «Памяти Иннокентия Анненского»: «А тот, кого учителем считаю, / Как тень прошел и тени не оставил» [Ахматова 1998–2001, 2/1: 98]. Напомню также утверждение этой преемственности и даже подрыв идеи об «инновативности» «постсимволизма» по отношению к «символизму» в статье Мандельштама «Буря и натиск»: «Анненский до сих пор не дошел до русского читателя и известен лишь по вульгаризации его методов Ахматовой. Это один из самых настоящих подлинников русской поэзии. „Тихие песни“ и „Кипарисовый ларец“ хочется целиком перенести в антологию» [2009–2011, 2: 134].

124

См. в воспоминаниях Б. Садовского: «Конфидентом Нины во всех любовных делах всегда был Ходасевич» (цит. по [Щербаков, Муравьева 1993: 384]).

125

Термин создан по аналогии с термином «„ходасевичевский“ микроцикл», использованный А. В. Лавровым [Лавров 1995–1996: 465].

126

В «Материалах к биографии» Белый упоминает, что написал это стихотворение в декабре 1903 года, а в «Ракурсе к дневнику» – что в ноябре 1903 года (см. [Белый 2016: 97, 349]). В печати стихотворение датировано ноябрем 1903 года.

127

Подробней о ссоре Белого и Ходасевича в 1923 году см. [Вайсбанд 2011].

128

Вариант символизма Брюсова, пытающийся синтезировать достижения разных направлений «новой» французской поэзии, которые изначально могли противостоять друг другу – как «Парнас» и «проклятые поэты», – имел своим аналогом поэзию Анненского (см. [Багно, Петрова 2016: 37]). Брюсов и Анненский по-разному пытались совместить эстетические и трансэстетические доминанты двух направлений (соответственно «Парнаса» и «проклятых») в русском раннем модернизме.

129

В воспоминаниях об апреле 1904 года Белый обращал внимание на склонность Петровской к такой реакции: «…все предыдущие недели я осознавал ясно, что Н. И. не люблю и что я длю отношения с ней только из боязни, что она наделает глупостей (покончит с собой, или что-нибудь в этом роде)» [Белый 2016: 102]. Действительно, после его недельного пребывания в Нижнем Новгороде у Э. К. Метнера и возвращения в Москву «Петровский и С. М. Соловьев меня извещают, что с Ниной Ивановной творится нечто неизъяснимое; ее отхаживают, ее возят к Антонию (епископу); она – грозит лишить себя жизни; я вынужден ее посещать, урезонивать, ей доказывать, что нам необходимо оборвать наши интимные отношения, что дружба у меня к ней останется навсегда» [Там же].

130

Эта «безжизненность» авторского «я» может восприниматься как превалирование в