Умеренный полюс модернизма. Комплекс Орфея и translatio studii в творчестве В. Ходасевича и О. Мандельштама - Эдуард Вайсбанд

власть над внешним миром и не умевшем справиться с внутренними менадами» [Лекманов*, Свердлов 2011: 328, 330, 333, 358]. Предположу, что следующий пассаж откликается на орфеизацию Блока в процитированных «Воспоминаниях о Блоке» Белого так же, как сам Есенин в своем жизнетворчестве очевидным образом ориентировался на орфический «миф о поэте» Блока: «Орфей, не выпуская лиры, вместо Аида спустился в реальный кабак. Вчерашние скандалы стали восприниматься как прелюдия к „горчайшей усладе“ стихов, стихи же обещали новые скандалы» [Там же: 353].

69

Далее я более подробно обращусь к стихотворению Брюсова «Орфей и Эвридика», которое предвосхитило этот поворот в раннем модернизме.

70

См. концептуальное введение в психопоэтику Миек Бал в посвященных этому подходу выпусках журналов Poetics и Style [Bal 1984a], [Bal 1984b]; см. также размышление Миек Бал о психопоэтике «сорок лет спустя» [Bal 2023].

71

Мне не встречалось в исследованиях русского поджанра элегии на смерть поэта использований психоаналитического подхода Блума (см., напр., [Левинтон 1998], [Козлов 2013]).

72

В ряде работ, посвященных творческому освоению оденовской элегии И. Бродским, было показано, как русский поэт, по сути, оставляет за скобками демифологизаторский подход Одена и производит ремифологизацию натурфилософских и метафизических основ поджанра элегии на смерть поэта (см. [Свердлов, Стафьева 2005: 373], [Гронас 2017: 226–228]). Если для современного читателя такая рецепция может показаться идеологически реакционной, она тем не менее формально движется по классической эдиповой логике самоутверждения молодого поэта за счет предшественника.

73

Я буду говорить об этом далее на примере ранних модернистов.

74

«Крымско-эллинские» стихи – это определение Ю. Левина для серии стихотворений Мандельштама, написанных в 1917–1920 годах, где образы Крыма переплетаются с тематикой Эллады и Элизиума – «Еще далёко асфоделей…», «Золотистого меда струя…», «Я изучил науку расставанья…», «На каменных отрогах Пиэрии…», «Сестры – тяжесть и нежность…», «Я слово позабыл…», «Когда Психея-жизнь…», «Возьми на радость из моих ладоней…», «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…» (см. [Левин 1998: 75–97]). Во время пребывания в Коктебеле в 1915, 1916, 1917 и 1919 годах Мандельштам, возможно, посетил одну из достопримечательностей этого киммерийского места: грот, где находился, по утверждению М. Волошина, «вход в Аид[, куда] Орфей входил за Эвридикой» [Цветаева 1994, 4: 195], что могло отозваться в «крымско-эллинских» стихах. Знаменательно, что этот «вход в Аид» воспринимался как воплощение в коктебельском пейзаже декораций А. Я. Головина к опере «Орфей и Эвридика» Глюка, сыгравшей первостепенную инспирирующую роль для орфической двойчатки Мандельштама 1920 года («В Петербурге мы сойдемся снова…» и «Чуть мерцает призрачная сцена…»); см.: «Вспоминаю чудесный путь на парусной лодке к подножью Карадага, <…> где <…> таятся мрачные расщелины, напоминающие головинские декорации подземного царства в „Орфее“» [Голлербах 1996: 308]; см. также: «Если бы театральные эффекты не были порой так грубы, Киммерию можно было бы назвать театральной затеей необычайной музыкальности, о которой дают понятие разве только декорации Головина к „Орфею“» [Голлербах 1927: 8].

75

См. также лакановскую интерпретацию принципа fort/da [Lacan 1977: 30–113].

76

См. восклицание Адмета в трагедии Еврипида «Алькеста»: «<…> О, если б / Орфея мне слова и голос нежный, / Чтоб умолить я Персефону мог / И, гимнами Аида услаждая, / Тебя вернуть» [Еврипид 1999, 1: 22].

77

T. Даусон, не ссылаясь на Графа, также не находит сюжета оглядки ни в одной известной греческой версии мифа и считает, что он был придуман Вергилием (см. [Dawson 2000: 246]).

78

См., напр., незавершенную «Сказку о женщине в вуали» (Das Märchen von der verschleierten Frau, 1900) и драму «Фалунский рудник» (Das Bergwerk zu Falun, 1900–1929) Г. фон Гофмансталя. В книге очерков «Покрывало Изиды» Г. Чулков в одноименной программной статье так определял неокантианские и неоромантические задачи нового/модернистского искусства: «По слову Канта, Красота подобна Изиде. Как древняя мать природы, она говорит о себе: „Я все, что есть, что было и что будет, и никто из смертных не открывал моего покрывала“. Но вот находятся в современности дерзающие, которые утверждают, что смысл искусства в раскрытии действительного бытия» [Чулков 1909: 30]. М. Вахтель посвятил отдельную статью значению символа «покрывала Изиды» для русских символистов / ранних модернистов и прежде всего Вяч. Иванова (см. [Wachtel 1991]).

79

См. конспект лекции Вяч. Иванова «Голубой Цветок», где он интерпретируется как символ Мировой Души и сам Новалис видится «первым предтечей перед последним проникновением в тайну Мировой Души, которое и покажет связь между Красотой и Религией» <курсив Вяч. Иванова> [Иванов Вяч. 1971–1987, 4: 740].

80

Значение Новалиса как предтечи религиозно-мистической линии русского модернизма хорошо исследовано на примере творчества Вяч. Иванова (см. [Wachtel 1994], [Богомолов 1999: 203–210], [Вахтель 2011], [Александров 2017]).

81

Женни Колон под именем Аврелии появилась еще в повести «Сильвия» (1853).

82

См. статью Анненского «Что такое поэзия?», которая была написана в 1903 году, но опубликована посмертно лишь в 1911‑м («Аполлон», 1911, № 6), и подборку переводов Нерваля в книге Брюсова «Французские лирики XIX века» (СПб.: Сирин, 1913. С. 49–50). Первую представительную публикацию произведений Нерваля на русском языке осуществил П. Муратов (см. [Нерваль 1912]).

83

См.: «Принц Аквитании, вдовец звезды моей, / У башни рухнувшей скорблю я бессловесно, / И солнце черное восходит в апогей, / Свет меланхолии струя из лютни звездной. // Отрада дней былых, могильный мрак развей, / Чтоб я увидел вновь и мой цветок небесный, / И холм Вергилия, и синеву морей, / И розы, что с плющом сплелись в беседке тесной! // Амур я или Феб? Ваифр или Бирон? / Царицы поцелуй храню, как дар бесценный; / Мечтал в том гроте я, где плавают сирены, // И, дважды переплыв с победой Ахерон, / Я долго извлекал из лирных струн Орфея / И жалобы святой, и крики вещей феи» [Нерваль 2001: 470]. Ю. Иваск инициировал изучение влияния образности сонета Нерваля «El Desdichado» – в частности, его образ «черного солнца» – на орфическую образность Мандельштама (см. [Иваск 1969]; см.