Умеренный полюс модернизма. Комплекс Орфея и translatio studii в творчестве В. Ходасевича и О. Мандельштама - Эдуард Вайсбанд

но <На этом запись обрывается. – Э. В.>» [Иванов Вяч. 1971–1987, 2: 796]. Женитьба на падчерице, однако, могла осознаваться и сквозь призму другого мифологического архетипа: см., напр., характеристику Вяч. Иванова Белым: «Судьба – Эдипа: женился на дочери; и от этого духовно ослеп: сам себя ослепил» [Белый 1997: 259].

56

См.: «<…> Но незримый враг восстанет, / В рог победный не зови – / Скоро, скоро тризной станет / Праздник счастья и любви. / Гаснут радостные клики, / Скорбь и мрак и слезы вновь… / Эвридики, Эвридики / Не спасла твоя любовь. / Но воспрянь! Душой недужной / Не склоняйся пред судьбой, / Беззащитный, безоружный, / Смерть зови на смертный бой! / И на сумрачном пороге, / В сонме плачущих теней / Очарованные боги / Узнают тебя, Орфей! / Волны песни всепобедной / Потрясли Аида свод, / И владыка смерти бледной / Эвридику отдает» [Соловьев В. 1974: 70–71].

57

Болнова, впрочем, считает, что понимания пути любви, представленные в стихотворении «Три подвига» и трактате «Смысл любви», отличаются: «В более позднем философском произведении автор видит в последовательной смене этапов любви развитие, а в стихотворении первый и второй явно противопоставлены третьему» [Болнова 2017: 54].

58

О гностицизме у Вл. Соловьева см. ряд работ А. П. Козырева: [Козырев 1996], [Козырев 2000], [Козырев 2007].

59

«Весы», 1905 г. № 2, «Зачарованный лес» Розанова. – Примеч. С. Соловьева. «Зачарованный лес» – статья Розанова, напечатанная в «Весах» (1905. № 2) и представляющая обычную для него «реабилитацию пола» в неоромантическом противопоставлении аскетичного Запада и (иудейского) Востока – колыбели целомудренно-священного отношения к полу. В кругу соловьевцев «зачарованный лес» стал метафорически обозначать тематику, связанную с половыми вопросами. См. далее отсылку к этой статье в письме Блока к Чулкову.

60

Образ «зеленого луга», столь значимый, как мы увидим, для модернистской рецепции орфического мифа, взят Брюсовым, по-видимому, из начала Х песни «Метаморфоз» Овидия: «nam nupta per herbas / dum nova naiadum turba comitata vagatur, / occidit in talum serpentis dente recepto» (Ovid, Metamorphoses, X, 8–10; см. также [Baker 1986: 105]). «Трава» стала «зеленым лугом» также в переводе «Метаморфоз» ученика Брюсова С. Шервинского, возможно, в качестве своеобразного оммажа его учителю: «Жена молодая, / В сопровожденье наяд по зеленому лугу блуждая, / Мертвою пала, в пяту уязвленная зубом змеиным» [Овидий 1977: 245], см. также [Шервинский 1963: 493–506].

61

Так, например, Вяч. Иванов в работе «Религия Диониса», которая представляла учение орфизма как протоформу христианства и утверждала необходимость обратиться к его орфическим истокам для современного обновления, писал: «Европейское человечество понизилось до современности вследствие кризиса, пережитого им в его религиозном сознании» [Иванов Вяч. 1905b: 142].

62

Такие идеи в их орфическом и неорфическом осмыслении были распространены среди модернистов. Эти конспирологические идеи можно определить как выражение двоемирного мышления в политическом антимодерновом преломлении. См., напр., конспирологическое осмысление антимодернового топоса «города-вампира» в стихотворении С. Соловьева «Город современный»: «Над руинами храмов, над пеплом дворцов, академий, / Как летучая мышь, отенившая крыльями мир, / Ты растешь, торжествуя, глумясь над преданьями всеми, / Город-вампир! // <…> Горе, горе живым! Горе юности, силе, здоровью! / Раскаленная челюсть, дыхание огненных губ / Прикоснулось к народу: трепещущей плотью и кровью / Упивается труп. // Небеса безответны, и людям состраждет природа. / И детей, как бывало, земные сосцы не поят. / Кто-то хитрый и тайный пускает по жилам народа / Разлагающий яд. // Город, город проклятый! во скольких, во скольких вагонах / Ежедневно везут безответно покорных судьбе / И быков, и свиней, и младенцев, и дев, обреченных / На закланье тебе. <…>» [Соловьев С. 2007: 207–208].

63

См.: «Еще многому надлежит явиться, о чем провещал маститый философ, заглушив в себе смех и на миг отвернувшись от игр ребенка» [Там же: 129].

64

В «Полном собрании сочинений и писем» это место по ошибке процитировано как «Боря Городецкий» [Блок 1997–, 7: 265].

65

Славянским инвариантом Орфея мог сознаваться Лель – мнимый бог любви славянской (или, вернее, «кабинетной») мифологии. В принципе, русификация Орфея, предпринятая модернистами, была неоромантическим продолжением русификации античной мифологии, предпринятой русскими предромантиками и романтиками в конце XVIII века, одним из примеров которой было создание Леля при помощи народной этимологии из припева «Люли, лель, лелё» (см. [Виноградова 2000: 7], [Лотман 1988: 655]). Лель было прозвище Городецкого в кругу Вяч. Иванова.

66

См., например, отчет о лекции Г. О. Гершенкройна в литературно-артистическом клубе Одессы в 1915 году: «Вершина русской поэзии, по мнению Г. Гершенкройна, Ал. Блок и И. Анненский. В их поэзии взнесен выше всего магизм слова и гипноз музыки. Лектор подробно остановился на их творчестве. Первого он назвал „Орфеем современной поэзии“, а о втором сказал, что он „осуществил завет символизма, раскрыв перед нами душу современного человека во всей ее сложности“» [Тименчик 1993: 339].

67

Гностическое суммирование творчества Блока предложил уже П. Губер в статье «Поэт и революция»: «Подобно Симону Магу, Блок низвел Прекрасную Даму – Мировую Душу с небес на землю, облек ее в тленное женское тело и выпустил на городские улицы» [Губер 1921: 2]. Губер, однако, в отличие от Белого не контаминирует гностический миф с орфическим и не производит их модернистской национализации.

68

В читательском восприятии конкурирующей фигурой «русского Орфея» стал С. Есенин. В недавней биографии, написанной О. Лекмановым [Внесен Минюстом РФ в реестр иноагентов]и М. Свердловым, часто указывается на литературную подоснову биографического мифа Есенина. Тем не менее авторы, методично воспроизводя орфическую мифологизацию поэта, не пытаются осмыслить ее литературно-культурную генеалогию: «Подобно античным последователям Орфея, неистовствовал Есенин, – подобно античным зрителям, под воздействием Есенина неистовствовала публика»; «В Есенине удивительным образом сочетались почвенность („песенно-есенинное“ – „коренное“, „родовое“) и крылатость („амурно-лировое“ – „моцартовская стихия“); „балалаечник“ на самом-то деле был русским Орфеем. Не признать этого, пусть косвенно и с оговорками, не мог и Маяковский»; «С 1919 года в стихах и поэмах русского Орфея развернулась борьба песенного лада и скрежещущего диссонанса»; «Воплощен – в советской России! – миф об Орфее, имевшем огромную