Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин

class="p1">Но все тот же лоснящийся и тучный парень-узбек спокойно смерил дедка взглядом и сказал:

— Народ так решил, папаша, — записываться. Так что…

Парень даже сочувственно улыбнулся ему и развел руками.

— Народ, народ… — затравленно залопотал дедок.

Парень, чувствовалось, неплохо ориентировался в сегодняшней жизни: народ — это было непробиваемо и несокрушимо.

Тем же народом пригвоздил парень и совсем еще зеленого мальчишку-сонулю. Мальчишка должен был, оказавшись вчера вечером последним, дежурить ночью у здания аэровокзала, но он сбежал, бросив свой пост. Утром из-за него чуть не случился скандал: возникла новая очередь — и эта очередь стала предъявлять свои права. Благо новых насчитывалось меньше — и старая очередь восстановилась, но мальчишку парень-узбек из списка вычеркнул.

— Встанешь самым последним! — распорядился он.

Мальчишка, тоже вроде бы узбек, чистенький такой, ухоженный, интеллигентный, и сам, видно, понимал, что кругом виноват: молчал, опустив голову, краснел, когда его отчитывали, — и смущенно поплелся в хвост, когда отчитывать перестали.

Какая-то женщина из очереди пожалела мальчишку, попросила распорядителя:

— Может, не будем уж так строго?.. Ребенок он ведь еще, а?

И парень снова, как и дедку, сочувственно улыбнулся ей: — Я выполняю волю народа…

Андрей, приплюснутый к простенку возле входных дверей, терпеливо ждал, когда ташкентцы разберутся: по простоте своей душевной надеялся, что им, как объяснила дежурная, только выстроиться, а там, мол, пойдут будто на трап. Но очередь, сформировавшись, словно окостенела, не двигалась.

Галина уже могла вернуться с работы и, нервничая, ждать его. Летела только она, одна, на похороны отца, которого Андрей видел лишь раз и которого жалел абстрактно, и даже не столько его, сколько Галину, умотанную в последние дни, раздраженную, которая вдруг растерялась после телеграммы, заметалась:

— Господи, и это ж надо именно в такое время!.. Меня же не отпустят, не поймут… Тут и план, и премия… Сожрут, всеми руками вцепятся, сволочи!..

А ночью она вдруг разрыдалась, стала вспоминать почему-то, как покупала с отцом красные туфельки с застежками, как водил он ее однажды на стадион, на футбол, а она там, под свист, грохот, крики, сладко уснула, и он нес ее, сонную, через весь город, не хотел будить, — и, наглотавшись валерьянки, в конце концов заявила, размазывая слезы по лицу, что поедет обязательно, вот только растолкает утром кое-какие бумаги…

«Она же надеется сейчас только на меня!» — внезапно обожгла его мысль.

Андрей точно опомнился, осмотрелся вокруг. Прежняя очередь вся куда-то исчезла, рассосалась по залу, и выходило, что лишь он, один, зачем-то торчал тут, у этого простенка.

«Ой, дурак! — даже простонал, спохватившись, он. — Нужно ведь было бы сразу же переметнуться!.. Дурак, дурак, дурак!..»

Но в других очередях хвосты были настолько длинными, что достояться в них сегодня до кассы было, вероятно, немыслимым. К тому же Андрей отпрашивался на службе всего на час-два («А может, и того меньше», — наивно заверял он утром угрюмого и недоверчивого Петра Сергеевича), а сейчас уже приближался обед, завершалась первая половина дня, вдобавок и кассы могли в любую минуту закрыться на перерыв («Кассиры ведь такие же люди как и все», — вспоминались ему слова дежурной).

«Но Галина же надеется, ждет!» — снова и снова обжигало его.

Он выбрался на улицу, спасительно глотая хоть и знойный, но не такой застоявшийся, удушливый, как в зале, воздух, и ринулся на поиски телефона-автомата: надо было обязательно уломать непреклонного Петра Сергеевича и успокоить Галину, которая, конечно же, сейчас металась по квартире от неизвестности, места себе не находила.

Телефон, и даже не один, отыскался сразу, но в кармане у Андрея не оказалось ни одной двушки — и ему пришлось обегать несколько газетных киосков в округе, прежде чем он разменял деньги. Странное дело: едва он обращался со своей просьбой к киоскерше, как та неожиданно свирепела:

— Здесь вам, гражданин, не разменное бюро!

Хорошо еще, что он сообразил покупать газеты: набрал их ворох — ради нескольких двухкопеечных монет.

«Что же, что же с нами происходит!.. — мучился он опять теми же утренними вопросами. — Почему мы стали такими злыми, недоброжелательными? Почему мы накидываемся друг на друга, будто самые заклятые враги?..»

Андрей бегал долго, и, когда вернулся к зданию аэровокзала, ему бы стоило войти в помещение — и все, может быть, получилось тогда по-другому. Но он, и без того уже перебравший отпущенное ему Петром Сергеевичем время, решил вначале дозвониться до работы, оправдаться и отпроситься. За ним практически не числилось пока ни прогулов, ни опозданий, и он, с трудом, после нескольких попыток, пробившись до отдела, впервые ощутил, как это гадко — лепетать какие-то объяснения про одну очередь, про другую, про непоследовательную дежурную, про киоскерш… Никто, конечно же, а уж Петр Сергеевич в особенности, не мог принять эти объяснения всерьез.

Петр Сергеевич, в сущности, был у них надзирателем: свои функции он словно видел лишь в постоянном контроле за сотрудниками.

— Сегодня срок! — напоминал он о каком-нибудь деле.

И напоминал он всегда таким тоном, когда не оставалось никаких сомнений, что в случае срыва — кара грядет самая наисуровейшая.

И его боялись.

— На то и щука в реке, — не раз говорил он, — чтобы карась не дремал.

А уж что касается опозданий, то тут Петр Сергеевич был особенно бдителен.

— Почему? — даже выходил из-за стола навстречу опоздавшему, точно намереваясь перегородить тому дорогу до рабочего места.

— Да что-то с троллейбусом… — нелепо сочинял провинившийся. — Отключили вдруг энергию… А на мосту пересесть не на что…

— А почему у меня троллейбусы всегда ходят нормально? — спрашивал Петр Сергеевич. — А?!

И, действительно, у него еще ни разу не было случая, чтобы троллейбус сломался или произошло еще что-то по пути на службу — и это сразу же выбивало почву из-под ног опоздавшего.

— Такие толпы… честное слово… От самых дверей и через весь зал… — сбивчиво выкладывал ему Андрей. — Дай бог к вечеру… и бросить нельзя… Жена… отец ее… Я оформлю потом, задним числом, день в счет отпуска, а?

Петр Сергеевич долго думал, сопел в трубку и, наконец, сухо ответил: — Ладно. Чтоб потом оформили.

И Андрей, обязательный всегда и мнительный, с упавшим сердцем подумал, что Петр Сергеевич не поверил ни единому его слову.

Потом, когда Андрей звонил Галине, ему было жутко признаться себе, как он в душе надеялся, что Галины не будет дома, она не вырвется из института, — и тогда будто тысяча пудов свалилась бы с него.

Но Галина, оказалось, уже давно сидела на чемоданах.

— А я сейчас из-за этого треклятого билета разругался со своим начальством, —