Courgot - Евгений Владимирович Сапожинский

умеренно грохотали панки. «Вольфганг Пресс» кончился, звучал «Тхе Куре». Покурить бы тут (в комнате нельзя), и прослезиться. Пожалеть того самого зверька с глазками цвета свежей кровушки. Настольная лампа странным образом ассоциировавалась у меня с мамой Курго, точнее, с ее ногами. Бабе, однако, не так уж мало, кгхм, а ножки-то — ой-е… И, кстати, совсем не хуже Ленкиных. Даже лучше. Женщина в самом соку… Брэк, подсознание и сознание! …И юмор у нее есть. В общении с Леной у нас бывают перерывы на полгода, на восемь месяцев, и вот как-то восхотев заполучить Ленку ментально, я набрал номер, а трубку сняла ее мать. Ноги были до. Я их помнил и вспомнил по телефону еще раз. «Можно Лену? Я — такой-то и такой-то, делал ее портреты, и, таким образом, ничего ни имею против, дабы ей их вручить… — Витиевато. — Ну, в общем, позовите ее, пожалуйста». — «А, вы тот самый фотоохотник. Теперь полгода будете бегать, чтобы карточку отдать?»

При чем тут ноги? Расскажу и о них. То ли был конец июня, то ли начало июля — одним словом, света было завались. Свет падал на башку, давил и сминал типичную личность петербуржца так же, как сминает его темнота в декабре, только круче. Мы сидели на кухне Курго и пытались пить чай. Смахивало на засаду, потому как чая и не существовало вовсе, а он был лишь только в воображении. То есть это был мамин чай, а не Кургошин. Что за чайные разборки, поразился я, вот он, чай, почему бы не заварить его? Я сам вскипячу воду, сиди. Это не мой чай, засуетилась Ленка, это — мамин. Программа заглючила? Нет, не будем отправлять отчет. Разберемся сами. Что за херня? Что это значит: чай мамин, или твой? У вас что, чай терминированный (если есть понятие детерминированный, об этом я где-то читал, то почему бы не быть обратному? Терминированный чай. Умно́!) Ты за каким чертом пригласила меня в гости? Чтобы я посуду твою (и мамину) помыл? Сейчас помою. Ноу, как говорит один мой знакомый философ, проблемсов. Вот. Открываем кран. Ты знаешь, как это делается? Знаешь. Берешь в левую руку посудину, а в правую — губку, предварительно смоченную моющим раствором. Затем начинаешь совершать круговые движения, центробежно-спирально. Это я знаю, возмутившись, завопила Курго. Затем, продолжал я, споласкиваешь это под струей теплой воды и ставишь на сушилку. Далее цикл повторяется.

И тут пришла мама. Если бы не жара, она, наверное, оделась бы менее легкомысленно. Белые шортики и светло-бежевые шузы на широких и высоких массивных каблуках. Серьезное порно. Что у нее было выше пояса, я не помню. Она пришла с внуком, то есть с сыном Курго Мишей. Миша, даже не подумав со мной поздороваться, ринулся к телевизору, это я увидел краем глаза. Видимо, начинались очередные мутанты-чебураторы. Мамаша ушла; что печально, не за пивом. Обещала прийти быстро. Меня это радовало, но только отчасти.

Покурим на лоджии, предложил я. Ситуация стала заклевывать, хоть и слегка. Ведь я пришел к Курго по зову, как принц. Стряхнул пепел. Сынишка — дебил, но ведь я могу полюбить и такого. Что? Тебе удивительно? Ведь я, как говоришь ты, не пьян? И что? Разве я не могу говорить того, что хочу, когда я трезв? И чтобы ты воспринимала меня адекватно? Ведь что получается: почему-то, когда говоришь трезво, выглядишь полным идиотом, а стоит чуть-чуть выпить, и ты — орел, и тебе начинают верить. Хотя тут ты лжешь.

Взять бы бинокль. Кажется, псевдопруд на берегу говнотечки совсем высох. В прошлом году там выросли камыши, а теперь совсем ничего не растет. Чай, ты говоришь, это не твой чай, а еще у тебя есть сын. Бедняга, он пялится в сдохший кинескоп. Солнце уходит, окна твои — на запад. Как и мои. Утро, умерев и переплотившись в день, становится легким вечером. Наилегчайшим. Пойдем ко мне. Я пытаюсь ее поцеловать, поддавшись фэнтезийным мечтам, но получаю от ворот поворот. Курго уходит пообщаться с сыном, посулив вернуться, а я погружаюсь в сладостные думы. Вот Курго была бы несчастной принцессой, которую то и дело хочет сожрать дракон, невзирая на хронический гастрит. Размахивая лазерным мечом, я приближаюсь к гадине и говорю: ну что, чудище поганое, сейчас ты узнаешь, что такое «Виндовс Виста». Слыхал, пресмыкающееся, что с марта сего года «Экс-Пи» прикрывают и обновлений больше не будет? Легко и изящно рыгнув, монстр умирает. Вот что значит глаголом жечь сердца! (А я за хорошую экологию и считаю, что не принцесс этих тупых надо спасать от драконов, а скорее, наоборот. Еще с мечами этими заколдованными заморачиваться!) Нет, мне нужна реальная, конкретная баба. Не Курго, понятно. Опять. Мечтания. Курго здорова. Но ноет о том, что больна. Перевариваю новость. Сын пялится в ящик. Пытаюсь врубиться в кайф, который понимает он. Коробка сдохла. Миша, это — барахло. Нет! Там мутанты. Вот ща они заморочат. Миша! Очнись! Твой телик — говно, полная лажа, электронный параллелипипед ничем не отличается от деревянного ящика из-под картошки! А что вы шумите, дядя Марк, мне все видно. Все? А как насчет информации, которую ты проституируешь во имя своей мамочки? А? Видимо, ты вмочился в хреновину, воображая, что это телевизор. (В сей момент рептилия задергалась, но я зря встревожился: всего лишь агония. Однако эти мерзкие холоднокровные гады могут еще долго суетиться после смерти, как бабы после скандала). Входная дверь гулко хлопнула. Я слегка напрягся, потом расслабился: до меня доперло, что вернулась мама с ногами. Меня потянуло пообщаться, но приструнил себя. Да я ж фетишист! — бумкнула, как из сабвуфера частота в 150 или даже в 140 Гц, мысль. Но на хорошем уровне. Я ведь даже лица ее не разглядел! Не говоря уж о бюсте! Маниак!

И не совладать бы мне, простите за выражение, с эрекцией, если б Курго не заговорила. Ее вещание способно было пробудить мертвого, дабы он мог лишний раз убедиться в том, что не зря умер; заодно и мне принесло кое-какое успокоение. Все равно что попытаться войти в разгоряченное лоно, находясь на грани семяизвержения, и найти там вместо ожидаемого холодные скользкие соленые грузди со сметаной (а вы предпочитаете с маслом и лучком?..) Я слышал стук снимаемых и небрежно бросаемых на тонкий линолеум пола по-своему изящных шузиков и ловил кайф оттого, что меня это почему-то перестало волновать. И пейзаж уже не интересовал. Исчезла какая-то тонкость момента, была порвана изящная