Морской штрафбат. Военные приключения - Сергей Макаров

свод коридора местами обрушился. Свет не горел; Шлоссенберг вяло возмутился, но почти сразу вернулся к действительности из мира полуобморочных грез и нащупал в кармане плаща электрический фонарик. Фонарик, по счастью, не пострадал, и бригаденфюрер двинулся дальше, светя себе под ноги, но все равно то и дело спотыкаясь то об обломки бетона, то об обугленные, еще дымящиеся трупы своих подчиненных.

Луч фонарика замер, наткнувшись на глядящее снизу мертвое лицо. Шлоссенберг повел им по груде камней и изломанного бетона, из-под которой на него широко открытыми, запорошенными пылью глазами смотрел его адъютант. Завал был большой, и сверху все еще что-то сыпалось. Издалека доносились неприятные скрипы, треск и шорох продолжающей оседать в подземные пустоты породы. Бригаденфюрер подумал, что идти дальше незачем, но что-то упорно гнало его вперед, и он, взяв фонарик в зубы, принялся карабкаться по осыпающемуся склону завала.

Пустой коридор верхнего жилого уровня почти не пострадал, но здесь было трудно дышать из-за застоявшегося густого дыма и не успевшей осесть пыли. Это неподвижное облако рассеивало луч фонаря, делая его бесполезным. Бригаденфюрер ощупью нашел дверь своего кабинета и, повозившись с замком, ввалился в приемную.

Дыма здесь не было — его задержала дверь, способная выдержать газовую атаку. Хрустя обломками штукатурки и битым стеклом, с грохотом спотыкаясь о деревянные панели обшивки, обвалившиеся со стен и потолка, Шлоссенберг пересек приемную и вошел в кабинет. Он положил фонарик на стол рефлектором кверху и, не снимая пыльного плаща, медленно, тяжело опустился в свое любимое кресло с резной готической спинкой. В разжиженном слабым электрическим светом полумраке таинственно поблескивал бронзовый бюст фюрера. Он лежал на ковре, сброшенный с постамента одним из подземных толчков; его следовало бы поднять и поставить на место, но у Шлоссен-берга уже не осталось на это ни сил, ни желания.

— Хайль Гитлер, — обращаясь к нему, пробормотал бригаденфюрер и опять рассмеялся хриплым, каркающим смехом безумца.

Пепельница с Венерой и безголовым Тангейзером была перевернута, стол усеяли пепел и окурки, часть которых плавала в луже вытекших из опрокинутой чернильницы чернил. Потянувшись через стол, бригаденфюрер обеими руками придвинул к себе лакированный ящик патефона, поднял крышку, покрутил рукоятку и осторожно опустил иглу на вращающийся диск пластинки. Кабинет заполнили мощные звуки вступительных аккордов: то был «Полет валькирии» Вагнера. С минуту бригаденфюрер наслаждался любимым произведением, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза, а затем, не меняя позы и не открывая глаз, привычным движением сдвинул в сторону правую полу плаща.

Извлеченный из пыльной кобуры подарок рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера серебристо блеснул никелевым покрытием. Бригаденфюрер с трудом оттянул затвор и медленно, как немощный старик, вставил в рот блестящее тонкое дуло. Палец в пыльной перчатке спокойно нажал на спуск, послышался сухой щелчок осечки.

— Доннерветтер, — устало пробормотал бригаденфюрер и снова оттянул затвор, выбросив негодный патрон.

На этот раз парабеллум не подвел. Приглушенный хлопок выстрела слился с мелодией; музыка продолжала звучать, пока не кончилась звуковая дорожка. В наступившей после этого тишине был слышен лишь шорох скребущей по пластинке иглы да приглушенный герметичной дверью шум далеких обвалов. Фонарик на столе по-прежнему горел, и в конусе отбрасываемого им света, лениво извиваясь и тая, плавали жидкие струйки порохового дыма. Это выглядело довольно красиво, но бригаденфюрер Хайнрих фон Шлоссенберг не мог насладиться зрелищем: он был уже не здесь. Возможно, возносясь в стратосферу, его астральное тело сделало прощальный круг над выходящим в открытое море торпедным катером, но было ли так на самом деле, никому не известно.

Эпилог

— Я думал, он топливную трубку ищет, — раздался за спиной заставивший Павла непроизвольно вздрогнуть хрипловатый басок, — а он, глянь-ка ты, прохлаждается. Перекур решил устроить, Егорыч? Или уж сразу выходной, чтоб не мелочиться?

Павел молча подвинулся, освобождая нагретое местечко на стылом железе, но капитан «Бойкого» Петр Степанович не стал садиться, а лишь опустился рядом с ним на корточки.

— Закурить есть? — спросил он.

Павел так же молча протянул ему надорванную пачку «Севера», чиркнул спичкой, и они дружно задымили, глядя на раскинувшуюся перед ними унылую панораму корабельного кладбища. По ржавым покосившимся палубам бродили чайки, деловито выискивая что-то в бурых залежах мертвых водорослей и прибитого волнами мусора. Радист в радиорубке сменил пластинку, и теперь вместо «Валенок» в исполнении Лидии Руслановой со стороны пристани доносилось берущее за душу: «А волны и стонут, и плачут, и бьются о борт корабля…»

— Моторист ты грамотный, — сказал Петр Степанович. Он немного напоминал Прокла Федотовича, но только самую малость.

— Учитель был хороший, — сказал Павел, хотя мог бы и промолчать.

— Ты чего тут? — участливо спросил капитан. — Устал или, может, ногу прихватило? Я ж вижу, хромаешь… Фронтовое?

— Фронтовое, — кивнул Лунихин, сквозь клубы табачного дыма глядя на низкое красноватое солнце.

— Так шел бы домой, отдохнул. Машина до завтра никуда не денется, все равно корпус латать надо.

— Да все в порядке, — сказал Павел. — Просто знакомого встретил.

Капитан проследил за направлением его взгляда.

— Это который? — спросил он, имея в виду сварщиков, которые, закончив перекур, разжигали барахлящую ацетиленовую горелку на палубе ржавого торпедного катера. — Гришка одноногий, что ли? Так подошел бы, он не кусается!

Павел молча качнул головой в знак отрицания. Капитан открыл было рот, но ничего не сказал. Взгляд его вдруг стал пристальным и сосредоточился не на людях, а на судне, по палубе которого они ходили, поплевывая и обмениваясь беззлобными матерными репликами.

— Вон чего, — медленно произнес он. — Вот, стало быть, что это за знакомый. Понятно, понятно… — Он прищурился, вглядываясь в облупившиеся белые цифры на ржавом, шелушащемся борту. — Триста сорок второй? Постой-постой… Да быть того не может! Это «Заговоренный», что ли?

— Он, — кивнул Павел.

— Знаменитая посудина. А я и не знал, что он тут, у нас, прямо под боком ржавеет… Наслышан, наслышан.

— Да и я о твоем «Бойком» слыхал, — вернул комплимент Лунихин. — Еще тогда, в сорок втором.

— Ну, — капитан полыценно крутанул седой ус, — а чего с ними церемониться? Но эта посудина, — он кивнул на изувеченный катер, — совсем другое дело! Геройская посудина, по-другому не скажешь. А ты, стало быть, на ней хаживал?

— От и до.

— Да ну?! В машинном?

— На мостике.

— Заливаешь, Пал Егорыч. Хотя… Ты ж Лунихин? Ах ты, еж твою двадцать! Да как же это?.. А я, старый дурак, думал, однофамилец… Я слыхал, тебе Героя дали…

— Дали, — усмехнулся Павел. — В апреле сорок пятого, когда подтвердились кое-какие данные, представили, в августе дали, а в октябре отняли. И — на Колыму,