Морской штрафбат. Военные приключения - Сергей Макаров

— Это еще почему? — спросил Павел, не понимая, говорит Свищ серьезно или это одна из его не всегда безобидных, с неизменной подковыркой шуточек. Вообще-то, серьезным моториста видели редко, но сейчас Павлу почему-то казалось, что это как раз такой случай.

— Так ведь по краю ходим, командир, — сказал Свищ. — А если убьют? Жалко ведь, такой талант пропадет! Силища! После войны ему цены не будет!

— Вы неправы, Алексей, — ответил вместо Павла Ильин. Он ко всем без исключения обращался на «вы» и, единственный из всего экипажа, не только помнил, как зовут Свища, но и неизменно называл его по имени. — Талант у каждого свой. Вот вы, например, моторист от Бога, можете починить любой двигатель. Павел Егорович — лингвист, переводчик, педагог, Саша Васильев, — он кивнул в сторону нар, откуда доносилось сонное дыхание рулевого, — великолепный рассказчик, ему бы стать писателем или журналистом… Кто же будет воевать, если мы все станем беречь себя для мирного времени?

— Так-то оно так, — с сомнением протянул Свищ, — но как-то… Не знаю! — Он шибко почесал в затылке. — Моторы — дело нехитрое, его любой освоит. Тем более байки травить… А тут другое. Вроде карандаш, бумага, а огонь как живой — даже пригревает как будто, честное слово…

— Нравится? — спросил Ильин.

— А то!

— Дарю. Берите, берите. Это на память.

— Ну, Кукры… Ну, Виктор Иваныч, спасибо! Вот уважил так уважил, век не забуду!

Сбросив на земляной пол забытый ватник, Свищ кинулся к нарам и стал возиться с вещевым мешком, стараясь понадежнее упрятать нежданно обретенное сокровище.

— Остальные посмотреть можно? — спросил с улыбкой наблюдавший за этой сценой Павел.

— Пожалуйста, если хотите. Можете выбрать что-нибудь и для себя, там есть ваш портрет — по-моему, довольно удачный… А вы заметили, что Алексей первым делом обратил внимание не на портретное сходство, а на передачу светотени? И ведь никто его этому не учил! Из него мог бы со временем получиться неплохой художник. Или, на худой конец, искусствовед, критик.

— Ну, критиковать-то мы все умеем, — усмехнулся Лунихин, принимая из его рук папку с набросками. — А насчет художника, Виктор Иванович, это вы, по-моему, хватили через край.

— Не скажите! — возразил Ильин. — Техника рисунка, как и умение разбираться в двигателях внутреннего сгорания, — дело наживное, зависящее в основном от усердия. А вот чутье, верный глаз — с этим надо родиться. И мне кажется, у него это есть.

— Не знаю, — рассеянно отозвался Павел, рассматривая рисунки, — вам виднее, вы специалист…

Рисунков было много, и все они были, на взгляд Лунихина, хороши, один другого лучше. Тут были портреты всех членов экипажа, запечатленных в разных местах и за разными занятиями, в том числе, как и говорил Ильин, и портрет Павла с чересчур, на взгляд самого Лунихина, героическим выражением лица. Тут был и «триста сорок второй», тоже в разных ракурсах и ситуациях — у причала, в море и даже в атаке, летящий, задрав нос, сквозь лес разрывов. Здесь же обнаружился и сделанный по памяти набросок идущего ко дну немецкого фрегата.

Пушек на палубе было многовато, и с очертаниями палубной надстройки художник наврал, но огонь, по меткому выражению Свища, был как живой, и про захлестывающие накренившуюся палубу волны хотелось сказать то же самое.

— Здорово, — искренне похвалил Павел. — Вы настоящий художник. Это надо сохранить — как вы говорите, для мирного времени. Пусть смотрят, пусть помнят… А вот это, — он выдернул из стопки один рисунок, — я бы на вашем месте спрятал подальше. А еще лучше — сжег.

— Чего там, а? — немедленно заинтересовался копошившийся на нарах Свищ.

— Не твоего ума дело, — отрезал Павел. — Ты ватник обещал починить, вот и действуй… пианист. Уберите это с глаз, Виктор Иванович. Особист найдет — худо вам будет.

Рисунок, о котором шла речь, представлял собой карикатуру на Волосюка — гротескную, как все карикатуры, но имеющую несомненное портретное сходство с оригиналом. Мордатый сержант сидел в одном сапоге и, зажмурившись, целился в собственную босую ступню из большого пистолета, одновременно откусывая от огромного кольца колбасы, зажатого в другой руке.

Карикатура, между прочим, запечатлела реальное событие, имевшее место быть недели три с небольшим назад. После первого боя, которого он, строго говоря, даже не видел, Волосюк впал в задумчивость, загрустил и, несмотря на то что аппетит у него не ухудшился, заметно спал с лица — надо полагать, от переживаний. Перед вторым выходом в море он попытался сказаться больным, ссылаясь на острую резь в животе и полуобморочное состояние. Лейтенант Захаров вылечил его в два счета, пообещав составить рапорт соответствующего содержания, а то и просто расстрелять симулянта на месте как труса и дезертира, по законам военного времени.

А накануне очередной, третьей по счету морской охоты Волосюка застали в том самом положении, которое запечатлел на бумаге Ильин, — ну, разве что без колбасы, которую сержант, очевидно, намеревался схарчить под теплым одеялом на чистой койке, в тишине и безопасности тылового госпиталя.

Захаров, как и обещал, составил подробный рапорт о происшествии, дал Волосюку его прочесть, после чего спрятал исторический документ в полевую сумку, клятвенно заверив, что лично отнесет его майору Званцеву, как только ему покажется, что сержант снова пытается уклониться от исполнения священного воинского долга.

Таких попыток, естественно, не последовало, но во взглядах, которые Волосюк порой исподтишка бросал на своего непосредственного начальника, Павел теперь без труда читал затаенную, ждущую только своего часа жажду убийства. По мнению Павла, этот тупой злобный боров представлял для катера куда большую опасность, чем стоящий в машинном отделении ящик с тротиловыми шашками, но что мог поделать штрафник Лунихин, коль скоро речь шла о сержанте НКВД, приставленном к нему для надзора?

К тому же в случае с карикатурой дело было не в сержанте, не в колбасе и даже не в талантливо изображенной попытке сделать себе так называемый «самострел», а в видневшейся на левом рукаве Волосюка эмблеме НКВД, узнаваемой так же легко, как и его наглая сытая физиономия. В данном контексте эмблема стала бы сущим подарком для особиста, и Павел с легкой досадой подумал, что Ильина, как муху на мед, так и тянет под пятьдесят восьмую статью.

Художник молча встал, взял из рук Павла карикатуру и, как давеча Свищ, присев на корточки перед буржуйкой, сунул свернутый лист в дверцу топки. Пламя загудело, с аппетитом пожирая бумагу, и вскоре от попахивающего новым «политическим» сроком рисунка не осталось ничего, кроме шевелящегося, норовящего улететь в жестяную трубу пепла.