Ангелы Суджи - Владимир Дмитриевич Пронский

Александр Харук знал о смене ротного, но что это кому-то даёт. Ничего. Поэтому и не спешил утверждаться за счёт сержанта. Он ничего в нём не заметил отрицательного с первых минут: знающий, инициативный, когда необходимо. Правда, склонен к отстаиванию своей подчас сомнительной правоты, но это до принятия решения непосредственным командиром, когда же получен приказ ‒ здесь он стопроцентно исполнителен, но и исполнительность у него двоякая. Вот взять вчерашний случай с женщиной, погибшей от рук снайпера противника. Вроде согласился отпустить её, будто он командир во взводе, а сам, наверное, фигу держал в кармане. И ещё ему явно не понравилось, что кто-то говорил с женщиной по-украински. «Ну, говорил я. И что? ‒ сам себе задавал вопрос Александр. ‒ Если ей так было удобнее общаться. Нам что, брать пример с нацистов? Нет, брат сержант, в таком случае нам с тобой не по пути. И вполне понятно твоё подковёрное шипение ‒ не нравится тебе ходить под моим командованием, только и всего. Привык сам быть командиром, хотя и мелким, но всё же. Но это, как говорится, кто на кого учился, хотя и это не совсем верно: если нет в душе понятия сопричастности, то никакое образование не спасёт, а подчас лишь принесёт «многие печали», как говорит мой отец-украинец. И беда наша теперь в том, что мы ищем врагов вокруг себя, и находим, надо признать, потому что их много в военное время, но это всё же другой разлив, а уж чтобы вот так выказывать себя ‒ это уже явный перебор, дорогой сержант. Да, старший, извиняюсь! Так что твоя душа мне стала очень понятна. Для этого даже не понадобилось долго общаться. Как говорила моя русская мама: «Сову видно по полёту». Выражение народное, поэтому оно очень верно помогает определить: кто есть кто. И сам я себя считаю наполовину русским, наполовину украинцем, но воюю за Россию, потому что родился в ней, вырос, получил образование и всё это вполне согласовывается с этой темой».

На эту тему, которую неожиданно нашёл для себя Харук, он более не хотел рассуждать, вполне понимая, что в ней много личных амбиций, даже и не амбиций ‒ на фронте не до них. На фронте одна амбиция: внятно сказать: «Так точно!», «Слушаюсь!» ‒ вот эти амбиции и необходимо исполнять. Поэтому сейчас не то время, чтобы заниматься отвлечёнными размышлением. Со временем всё станет понятным, кто есть кто, а сейчас перед ними стоят иные задачи.

Остатки дня прошли в относительном спокойствии, если не считать охоты на дронов, но и они вскоре почти пропали, когда их водители поняли, что в этой деревне теперь появилась новая забава у бойцов. Зелени на деревьях к этому дню вполне хватало, за каждым кустом можно надёжно укрыться, из них палили из дробовиков будто на утиной охоте. Иногда по какому-нибудь заблудившемуся или отставшему дрону одновременно стреляли с разных сторон, он пытался постоянно менять курс, но правило упреждения при охоте никто в деревне не отменял. В большинстве своём при падении одни взрывались, другие, не решавшиеся нарушать покоя бойцов, расстреливали сами бойцы из автоматов, чтобы не оставлять потенциальную опасность поблизости да на ночь глядя. Всё-таки, что ни говори, а ночь ‒ тревожное время, если знаешь о близком расположении врага, но не знаешь о его намерениях.

Перед наступающей ночью, как обычно, сержант Силантьев расставил посты охранения в своём секторе и возвращался к исходной точке, когда услышал внезапно надвигающийся жужжание винтов дрона, выскочившего из-за высоких лип. Так получилось, что «охотники» к этому часу утолили охотничьи инстинкты и занимались кто чем. Понятно, дрон только этого и дожидался, и незамеченным выскочил из-за деревьев и прицельно сбросил гранату, которая, трепыхаясь стабилизатором, приземлилась аккурат в ногах Силантьева. От взрыва его подбросило, в воздухе он опрокинулся и плашмя повалился на зелёную и дымящуюся луговину. Произошло всё так стремительно, что два бойца, ранее заметившие сброс и не успевшие окликнуть Силантьева, тоже пострадали, но не так фатально. Они лежали на луговине, корчились от боли, корчился и сержант, но недолго. Он пытался одной рукой дотянуться до аптечки, и, не дотянувшись, обмяк, откинул от себя руку, словно она была привязанной… К бойцам бежали на помощь от ближних блиндажей, помогли раненым перетянуть жгутами руки и ноги; хотели и Силантьеву помочь, но в помощи он уже не нуждался.

Услышав взрыв, лейтенант Харук выдвинулся к месту происшествия и прибыл даже ранее санинструктора. Тот вколол обезболивающее раненым, перебинтовал их, одному наложил шину на сломанную ногу, и, связавшись со своей службой, доложил:

‒ В Мокне один двухсотый, двое трёхсотых, один из них требует срочной эвакуации из-за сильной потери крови. ‒ Ему что-то ответили, он матом прикрикнул на кого-то: ‒ Ещё, …, одно слово и будешь завтра на передовой! Чтобы через полчаса была машина, и свяжись с дроноводами, пусть обеспечат хоть какое-то прикрытие… Ничего знать не хочу. Я всё сказал!

Лейтенант Харук слышал перепалку санинструктора и подумал: «Вот кого надо в командиры выдвигать! А то расслабились наши, героями себя почувствовали, по деревне как у себя дома ходили. ‒ Но всё-таки не это главное, а то, от чего содрогнулась его душа и наполнилась ужасом, это когда увидел Силатьева бездыханным и сильно посечённым. ‒ А ведь совсем недавно я, лейтенант Харук, разобрал его по косточкам, пытаясь докопаться до его сущности, а зачем это всё. Разве на фронте этим надо заниматься, терзая свою душу и пытаясь копаться в чужой. Нет, брат, полумоскаль-полухохол, рано тебе лезть в те сферы, где мало понятного, что могло быть правильно воспринято и оценено. Не дорос ты пока до понимая своей сущности. Учись у таких, как Силантьев. Что ни говори, а он всё-таки был человек дела».

Немного позже сходил на место происшествия и Земляков. Силантьева к этому времени перенесли под навес, двое раненых лежали там же. Деревню вновь взяли под охрану противодронщики, и если сам хутор они могли прикрыть, то более волновала дорога до деревни и обратно. Но по тому, как санинструктор орал в рацию, можно было надеяться, что машину по пути прикроют дроны. А там уж как получится, как Бог попустит.

Земляков приоткрыл тряпицу, посмотрел на бледное, с пятнами застывшей крови лицо Силантьева, перекрестился, почему-то подумал о его жене, которая так не хотела его отпускать, а хотела, чтобы он служил рядом с