Морской штрафбат. Военные приключения - Сергей Макаров

под прямым углом, узким бетонным коридором, в котором он прежде никогда не бывал. Каждый отрезок этого коридора был защищен расположенным на углу пулеметным гнездом — этакой пуленепробиваемой железобетонной будкой с амбразурой, устроенной наподобие раковины улитки или, скажем, пляжной кабинки для переодевания. Гнезда пустовали, но Павел, хоть и мало смыслил в ведении боевых действий на суше, мог легко представить себе, как по сигналу тревоги фрицы деловито бегут по этому коридору и занимают места по боевому расписанию. Узкие амбразуры ощетиниваются пулеметными стволами, и после этого коридор можно штурмовать хоть батальоном, хоть целым полком: артиллерия тут не поможет, а пехота-матушка будет снопами валиться на пол, скошенная ведущимся почти в упор огнем, до тех пор, пока у защитников бункера не кончатся патроны.

Под низким потолком горели редкие лампы, забранные решетчатыми проволочными колпаками, на голом бетонном полу кое-где поблескивали лужицы грязной воды. Фельдфебель грузно шаркал подошвами впереди, то и дело душераздирающе зевая и бормоча ругательства. За спиной звякал подковками о бетон и сдавленно поскуливал, подавляя подхваченную от начальства зевоту, сонный конвоир. Время было неурочное, и Павел терялся в догадках по поводу того, куда его тащат в этот глухой полуночный час. Возможно, у коменданта просто лопнуло терпение и он поджидает Павла в каком-нибудь скупо освещенном сыром застенке, в компании парочки профессиональных костоломов — сидит, покачивая ногой в лаковом сапоге, на краешке стола, курит хорошую сигарету и, чтобы скоротать время, перебирает разложенные на кожаном фартуке инструменты — всякие там клещи, крючья и щипчики для вырывания ногтей…

Впрочем, то, как тщательно коридор был защищен от нападения извне, наводило на мысль, что он ведет не в мрачные подземелья, а, наоборот, на поверхность и что где-то впереди расположен один из запасных выходов наружу — в скалы, к береговой батарее и дальше, к дороге, или, если дорог здесь нет, к какому-нибудь тщательно замаскированному полевому аэродрому…

«Чушь собачья, — отверг собственное предположение Павел. — Если уж такая важная шишка, как генерал СС, добиралась сюда на подводной лодке, значит, никакого аэродрома в пределах досягаемости нет и в помине. Ничего тут нет, и попасть в эту дыру можно только морем — желательно из-под воды, для пущей секретности…»

Потом ему подумалось, что его ведут расстреливать — ну, или, как минимум, пугать расстрелом, чтобы поменьше умничал. Сейчас выведут наружу, дадут очередь поверх головы… А может, все-таки не поверх? Может, кто-то видел, как он проковырял стену насквозь, а потом забил дыру камнем, и доложил немцам? А у тех разговор короткий, за такие вещи они в два счета списывают людей в расход. Потому что амнезия амнезией, сведения сведениями, а позволить заключенному, которого уличили в подготовке побега, и дальше как ни в чем не бывало разгуливать по объекту они не могут. Да и бригаденфюрер, сволочь головастая, узнав про дырку и про то, кто ее расковырял, мигом сообразит, что все это время Павел просто забивал ему баки…

Тут его словно окатили холодной водой, и он едва не застонал вслух, неожиданно вспомнив то, о чем, по идее, не должен был забывать ни на минуту. «Елки-моталки, — подумал он с чувством, близким к отчаянию, — а ночная смена-то!..»

Забыть о существовании ночной смены, казалось, было невозможно. Стук отбойных молотков был слышен в любой точке бункера, за исключением, может быть, верхнего, офицерского уровня жилого сектора, где обитал Шлоссенберг. Даже сейчас, идя куда-то к черту на кулички незнакомым коридором, Лунихин слышал далекую частую дробь вгрызающихся в породу зубил. Он полночи волновался, думая, каково Степану Приходько вкалывать в штольне вторую смену подряд. То есть про ночную смену он, выходит, помнил, а про то, что они там не в карты играют и не гопака танцуют, а работают на тех же самых местах, на которых до них вкалывали полосатые коллеги из дневной смены, даже не подумал. Это ж надо уродиться такой дубиной! А может, это не врожденная тупость, а одно из последствий контузии?

«Не гадай, милок, — мысленно посоветовал он себе. — Сейчас тебе все объяснят — расскажут, покажут и даже попробовать, наверное, дадут. Да как дадут-то!.. Мало кому так давали, как тебе сейчас дадут…»

А хуже всего казалось то, что в бедах своих винить ему было некого, кроме себя самого. Ведь не может человеку постоянно везти! Конечно, плен везением назвать трудно, но это с какой стороны посмотреть. Ведь что получается? В бою уцелел — повезло; к эсэсовскому генералу, можно сказать, обманом в доверие втерся и выведал-таки важный фрицевский секрет — повезло; выход из этой западни нашел, прямо как по заказу, — это ли не везение? Три раза подряд повезло, прямо как в сказке, а лейтенант Лунихин, вот именно как сказочный Иванушка-дурачок, взял да и прохлопал свое счастье. Да что там счастье! Ведь, если разобраться, глупостью своей и безынициативностью упомянутый лейтенант нанес серьезный вред обороноспособности родной страны. У него в руках была информация огромной, прямо-таки стратегической важности, и способ доставить эту информацию по назначению вроде нашелся — пусть не шибко надежный, но единственный. Таких случаев — один на миллион, а он распустил нюни: без Степана не пойду! А надо было пойти — сразу же, как только обнаружил лаз. Потому что война, и не надо быть великим стратегом, чтобы сообразить, что важнее: жизнь одного, пускай симпатичного тебе, а может, и вовсе родного человека или победа над врагом, который уже дошел до Москвы и Ленинграда и даже не думает останавливаться и поворачивать вспять.

Короче говоря, приходилось признать, что лейтенант Лунихин подкачал: в тот самый момент, когда от его действий так много зависело, он повел себя не как командир торпедного катера, а как кисейная барышня из института благородных девиц.

И то, что фрицы сейчас вполне заслуженно влепят ему пулю промеж бровей, никакое не утешение — ни для кого, даже для него самого. В масштабах большой войны отдельно взятый лейтенант — не потеря. Да хоть бы его и вовсе никогда на свете не было, войне от этого ни жарко, ни холодно. А вот сведения, которые хранятся в его глупой башке, — это да, это потеря, да еще какая… Как там было у Гайдара? «Не в тебя я стреляю, а во вредное для нашего дела донесение…» Вот то-то и оно. Малограмотный деревенский парнишка двадцать лет назад сообразил, что донесение порой бывает важнее человека, а вот лейтенант Лунихин с его университетским образованием — нет, не сообразил! И что он теперь имеет,