Чемодан из музея партизанской славы - Марк Яковлевич Казарновский

1945 года там был еврейский лагерь, такой же страшный, как и все вообще немецкие лагеря.

Наум сразу привел меня в Еврейский лагерный комитет. Записали меня, где, когда, как и почему. Попросили подписать: с моих слов записано. И очень обрадовались, увидев мою справку из отряда Тувия Бельского. Мол, бился, храбр, мстил и защищал, как мог. Но, видно, знал уже про меня что-то Еврейский комитет. Девушка спросила, не воевал ли я в Польше, в Люблянских лесах. Я не ответил. Чего разводить болтовню. Просто посмотрел на девушку.

Сразу же дали место. Рядом с Наумом. Это ли не знак. Внизу. Два одеяла, но тонких. И простынку. Неужели буду спать не под елью, а на кровати. Хоть и матрац травяной, но какая же благодать – спать. Хотя я свою чемоданную заточку под подушку положил. Что хотите – привычка.

Наум посмотрел. Улыбнулся и тихонько так колено мне сжал. Конечно, все понял, хотя у него судьба была иная. Военнопленная.

Через два дня я стал полноправным европейским перемещенным лицом. Еврейский комитет выдал мне несколько документов. И начали меня обрабатывать, мол, только Палестина. Она тебя ждет. Ты должен помочь братьям своим, которых там и арабы режут, и англичане гнобят.

А меня и уговаривать не надо. У меня, я отвечал Комитету, уже уговаривалыцик есть, Наум, он у меня вроде политработника – раввина. Все смеются. Наум улыбается.

В общем, в этот 1946 год, послевоенный, вдруг все стали смеяться. Европа как бы проснулась, хотя Наум мне доказывал вечерами, что Европа и не спала вовсе. Просто Гитлер открыл таки ящик Пандоры. Показал народу, что возможно иногда быть мерзким. Мерзавцем. И творить ненависть, порождать зло. Поэтому немцы в одночасье превратились в страшных выродков. И еще много чего наговорил мне Наум. Да я не очень-то и понимал. Все-таки гетто, да леса, да потеря девушки Лии – все это на моей голове отразилось. В том смысле, что опасность, стрельба и нападение – у меня срабатывал инстинкт молниеносности. А понять, что по вечерам рассказывает Наум, мне удавалось нелегко и не с первого раза. Медленно. Медленно. Но удавалось.

Так вот, я получил документы. Прежде всего – карточку перемещенного, то есть, потерявшего родину. Displaced Person[30]. Или «ди пи».

Я и сейчас, уже в Израиле, иногда рассматриваю ее. Маленькая картонная карточка, а в ней – весь я: год и дата рождения, рост, вес, цвет волос и глаз. И национальность – написано «Stateless» – потерявший родину.

Сразу же меня поставили на довольствие: еженедельно три блока сигарет, фляга с супом и печенье.

Впервые в жизни мне кто-то дает еду, да бесплатно.

В общем, мы с Наумом решили, а вдвоем – это не один. Да с документами. Теперь только ждать парохода, который бы отвез нас в землю обетованную.

Здесь, с пароходом, небольшая, вернее, большая загвоздка. Доходят до лагеря слухи, что англичане не очень хотят заселять Палестину палестинцами. То есть, нами, евреями. Мол, во-первых, там уже живут арабы, а во-вторых, мы – англичане, нам евреев совсем не нужно. Мы и сами не глупые. Не глупее их. Так что пусть сидят в лагерях или катятся туда, откуда пришли.

Но Еврейский Комитет нам объясняет, мол, все не так плохо. Корабли закупаются и просто нужно время. Вот один корабль уже купили, а он возьми да утони. Видно и в Европе есть люди нечистоплотные, что вместо корабля подсунули евреям ржавую посудину.

Ну, ждем. Вдвоем ждать – не одному. Наум просвещает меня по жизни. Да у меня и вопросы все время, как у ребенка. В общем – «почему».

Но вначале нужно было как-то определить себя в коллективе. Это необходимо делать: будь то фабрика, или гетто, или партизанский отряд. Или вот этот Берген-Бельзен. Хоть его и почистили, и дезинфицировали, но остался запах. Он меня долго преследовал – запах ужаса, отчаяния, смерти. Уверен, все это витало в воздухе лагеря. Не удивлюсь, если докажут, что это души погибших, что не ушли никуда, а стремятся рассказать нам, живым, как же жутко все это было.

Короче, получил я документ лица перемещенного и предложил Науму вечером пойти попить пива. Благо, мне и деньги небольшие выдали.

А на воротах стоит охранник и грубо так нас не пускает. Уже десять часов, из лагеря выходить нельзя. Наум спрашивает:

– Что мы, заключенные?

Охранник посмотрел на Наума и меня и презрительно так говорит:

– Вы? Да шо с вашим братом гутарить, вы – заключенные.

После этого он получил от меня все, что полагалось. Поместили в госпиталь. Оказалось, и здесь кое-кто неплохо устроился. Как был украинским полицаем при немцах, таким же остался при англичанах.

В лагерях информация распространяется быстро. Поэтому мы с Наумом приходили и уходили из лагеря, когда хотели.

Ждали, шел 1947 год. На территории лагеря англичане устроили несколько показательных процессов. Первый – суд над надзирательницами в Берген-Бельзене.

Теперь можно сказать, что они были с психической патологией. Ирме Грезе, например, доставляло удовольствие избиение заключенных, она сама расстреливала несчастных, травила их собаками. Я смотрел на этих тварей, а в глазах стояли землянки нашего зимнего лагеря, голые замерзшие тела, детей, девушек, стариков, женщин. Лия, которая волосами закрывала замерзающего ребенка.

В этот день я здорово выпил.

Через несколько дней прочли объявление – собраться на плацу.

Оказалось, приехал представитель управления Совета народных комиссаров СССР по делам репатриации.

Мы собрались и выслушали довольно стройную речь. Мол, ребята, возвращайтесь. Советское государство обеспечивает вас жильем по вашему выбору, достойной работой. И никаких претензий. Родина все простила.

Вот тут докладчик дал маху. Не надо было ему говорить про прощение. Народ неожиданно заорал:

– Какое прощение! А кто нас в плен сдал? Кто объявил, что мы изменники родины? Может, нам посылки Родина посылала? Или медали за плен выдавать будут, как французам?

Тут докладчик растерялся и добавил глупости:

– Я слышу здесь претензии. А зря, ибо Родина и товарищ Сталин все видит и все знает. Кто как себя в плену вел.

Снова раздался рев толпы:

– Так ты нам, свиная харя, только что говоришь – Родина простила. Вали отсюда и больше не появляйся.

Что представитель по делам репатриации и сделал со всей поспешностью.

А я вечером привязался в Науму:

– Почему не хотят возвращаться советские граждане? Вот если бы меня Польша позвала, да в мое местечко, то…

– Что «то», что «то»! Что ты городишь. Поляки евреев уничтожают и гнобят, как могут. О чем ты говоришь,