Чемодан из музея партизанской славы - Марк Яковлевич Казарновский

чемоданная твоя, Фима, голова! Ведь было объявлено, что у СССР нет военнопленных. Есть – предатели Родины. Объявил это сам товарищ твой Сталин. Ну, и как ты вернешься? Вот то-то!

С этими словами Наум достал флягу, где я знал, что было. Спирт аптечный с медом. Ибо война – войной, а пчелы свою задачу знали. И честно мед в ульях вырабатывали. Правда, он был горек в 1947 году. Но пчелы гудели и говорили нам, пролетая вечером с полей:

– Вот вы сидите, спирт попиваете, а мы работаем без устали. Хорошо ли?

«Нет, не хорошо, – думал я. – Так и сопьюсь и до Палестины не доеду».

* * *

Однажды, в мае 1948 года, вдруг прибежал мой Наум и крикнул – собирайся!

А мне легко, только подпоясаться. Мне сунули в руку бумагу – документ погибшего в этом лагере еврея. Почему-то нужно было ехать по чужим документам. Уже на корабле я разглядел его фотографию. На меня смотрел молодой человек, и в глазах его был вопрос. Но испуга не было. Видно, еще не понимал, для чего и кто его фотографирует.

Мы оказались в Марселе, и в мае 1948 года причалили в порту Хайфа. Я прошептал:

– Слушайте меня, лежащие в могиле братской в лесах Польских. Я здесь и теперь буду жить и за вас тоже. Добрых вам снов. Простите, что не удалось вас сохранить.

Я стал на колени и целовал эту землю, и плакал, плакал.

Меня поднял Наум. Я оглянулся – на коленях стояли все пассажиры. И все плакали.

Глава XVIII

Жизнь – это любовь

Оказалось, мне много чего полагается. Небольшая пенсия, как борцу с фашизмом. Медицинское обслуживание. Даже предложили операцию, чтобы убрать «дикое мясо» на лбу.

Наум сразу исчез среди каких-то военных, которые от него не отходили. Крикнул мне – я тебя найду, будь в районе Хайфы.

А как жить? Языка не знаю. Да и мозги медленно ворочаются, уж точно не выучу язык.

На самом деле, за многие годы одолел с трудом обиходные фразы. Могу сказать «спасибо» – «тода», «да» – «кэн», «хорошо» – «тов», «нет» – «ло». Уже стал понимать, когда спрашивают: «шем мишпоха» – фамилия, или «гражданство» – Эзрахут.

У меня один эзрахут – израильский. Что выручает нас, бестолковых, так это почти все население Израиля говорит на русском. Или – по-польски. Или – по-украински. Так что – не пропадем.

Тем не менее, начинать надо. Конечно, с того, что умеешь. Я – делать сундуки, чемоданы, сумки.

Пригляделся, в Хайфе главная торговая артерия – улица Нордау. Что это название значит, не знаю до сих пор, но поговорил с мэрией, получил место и патент. А денег – ни копейки. Значит, нужно или в банке брать кредит, или искать в долг у знакомых. Кредит мне не дали. А знакомых – двое. Один – сосед моей квартирки. Кажется, обеспеченный. Зовут Семен. Из русских евреев. Я к нему. Говорю:

– Сёма, сделай красивый жест, одолжи мне на развитие небольшую сумму.

Он мне отвечает:

– Сумму одолжить не могу, но красивый жест покажу хоть сейчас.

Пошел искать Наума. Нашел воинское подразделение, мне сразу какой-то офицер всю военную тайну и рассказал. Езжай в Генштаб и спрашивай ГАУ[31]. Спроси полковника Белого, он управлением и командует.

Наум встретил меня прекрасно. Но времени дал не более пяти минут. А все бегают по управлению. Потные. И матерятся по-русски. Ну, я как к себе в партизанский отряд попал.

В общем, денег дал без разговоров и расписок.

– А ты что, совсем ничего не знаешь? – Спрашивает.

– А что нужно знать?

– Нужно знать, дум копф[32], что война не сегодня – завтра начнется. Так что бросай делать чемоданы, еще успеешь, а иди в армию. Ты здоровый, мои гаубицы из песка будешь вытаскивать.

Так что вы думаете, пошел. Меня тут же оформили, дали даже автомат чешский. Я это изделие знаю. Чешский работает хорошо. В смысле прицельности и кучности.

А страны то я не знал совершенно. Но худо-бедно с горя начал понимать. Стал простым заряжающим. Сноровка – от работы, сила – от папы, злость – от национальности.

В 1949 году война закончилась. И ежели я пишу эти записки, то вы поймете, в чью пользу.

Очевидно, в награду за бои меня послали в госпиталь и сделали операцию: удалили со лба эти страшные наросты. Правда, разные отметины на лице остались, но, по крайней мере, люди уже не шарахались от меня.

Да, кстати, личная жизнь. Как? Да никак. Нет и все. То есть, иногда что-то проскальзывало, но я через день даже не помнил. Было ли? И если да, то что это было?

А будку свою я сохранил в торговом центре Нордау и стал делать рюкзаки, сумки с колесиками, военные ранцы.

Долг свой Науму, уже генералу, отдал. Но с трудом. Отказывался. Вернее, не отдал даже. Мы его пропили, и я в состоянии опьянения средней тяжести все спрашивал:

– Вот скажи мне. Мы в 1948 году прибыли. Война началась – ты полковник. Война закончилась – ты генерал. А так как наши соседи войну обещают каждый год, то через три войны ты кем будешь?

– Фима, Фима, дай я тебя поцелую, моего любимого друга. Открою секрет. Стану полным генералом и буду баллотироваться в президенты. Здесь же все – шиворот на выворот. Вот у нас в СССР как? Если ты еврей, то даже секретарем райкома ВКП(б) быть уже никогда не можешь. А здесь – наоборот. Ежели еврей, то хоть в президенты – ради Бога. Давай поцелуемся. И сделай мне ранец. Из кожи. Чтобы верхняя крышка была с эмблемой: пушка гаубица, а сбоку твоя физиономия. А что, имеешь право. Ты всю кампанию отгрохал заряжающим. А это, уж я-то знаю, не подарок. Ну, давай по последней, и я тебя еще поцелую.

Вот так мы сидели якобы за обедом. Потом Наум хотел меня отвезти домой, но я решил пойти пешком. Очень меня развезло.

В таком разобранном состоянии я брел по Хайфе и на какой оказался улице – конечно, не знаю. Да мне все равно, вон скверик, там скамейки. Я привычный, сяду на скамейку и бай-бай.

С этими мыслями я и сел. Но культурно, с другого края сидела дама, видно, с сыном. Да и ладно, я им не мешаю. Щас они уйдут, я газетку «Еврейская панорама» подстелю под голову и сосну за милую душу.