Чемодан из музея партизанской славы - Марк Яковлевич Казарновский

В деревне бегали бабы. Мужики все, кто с ружьем, кто с вилами, бросились за околицу да к лесу Но на них висели бабы.

После третьего нападения я оставил записку:

«Паны честные крестьяне. Одежду вашу берут души жидов, шо вы побили этим летом. Жить хотите – все бабы с детьми без вещей пусть идут до города.

А мужикам будет смерть. Войту – особая. Дух Божий подписал, никто не скроется».

Народ собрался перед крыльцом дома войта. В основном – бабы. Мужики с ружьями, вилами, топорами стояли по всему селу, охраняли. Да разве охранишь жизнь от диббука[28], который в меня вселился. А тут мне подарок. Видно, пришла необходимость войту ехать куда-то. И выехал он в хороших санках, конь справный да два парня. У парней – ружья, а войт – с автоматом. Перед этим он что-то бабам объяснял. Вероятно, еду, мол, в городок, а полицию, попрошу помощи. Да может, облаву устроим. Я ихний лагерь знаю.

Да и мы знаем. Уж давно с этого горького места я ушел. А схрон сделал совсем недалеко от села.

Как только войт отъехал, я и напал. Прямо на мужиков, что стояли у околицы при въезде в село. Ночь. Мороз. Двое стоят, курят. Раз курят, то от ветра будут закрываться при прикуривании.

Я разделся до кальсон (уж извини, читатель) спокойно так подошел к мужикам. Они как раз кресалом огонь добывали для цигарок. Конечно, какие спички на четвертом году войны. Я одного похлопал по тулупчику и спросил:

– Огоньку не дашь?

Никогда не видел такого животного ужаса, что отразился на бородатых лицах мужиков. Но было поздно. Я их раздел да под мостик уволок. И следы оставил, чтобы долго не искали.

А утром приехал войт. Бабы на него набросились и крик шел по всему селу.

На следующее утро я увидел удивительную для польского села картину. В полном молчании со дворов трогались сани и телеги. На них сидели бабы и закутанные дети. Бабы же правили.

Мужики молча стояли у ворот. Почти у каждой избы были аккуратно сложены стопки вещей. Это вся одежда, что они в нашем лагере взяли.

Этим вечером я покончил с войтом. Просто зашел в избу. Он меня не узнал. Еще бы, видно все-таки удар изуродовал меня.

Войт стал на колени и начал божиться Божьей Матерью и всей своей семьей, что не он организовал набег. И не он раздевал детей и евреек. Так и сказал. Не жидов, а евреек. На этом его рассказ и закончился. Заколол я его. Раздел – традиционно и ушел. И еще, как ни сторожились мужики села, но семерых я на тот свет отправил.

Больше я в село не наведывался. Только через месяц пошел к селу, мне понадобились простыни.

Село было пустое. Совершенно. Даже ксендза в костеле не было.

Я собрал все скатерти, простыни, пододеяльники. Все собрал. Хоронить предстояло многих.

Шел март. Весной пахло вовсю. Ходить стало трудно, наст не держал, а снега в лесу было предостаточно.

Пока же я начал копать могилу. Место выбрал хорошее, да работы было не на один день. Захоронить нужно было девяносто шесть тел.

А пока земля оттаивала, я составлял списки погибших, которых знал или мог опознать, как работников моей фабрики. Вернее, фабрики «Отто Дринкер с супругой».

Увы, практически всех своих работников я знал только по именам. А полные списки были оставлены при побеге. Да и нужны ли они. Души погибших и так разберутся, кто есть кто. И уж не перепутают. И мама снова встретит своего маленького и согреет его. Чего не смогла сделать на этой земле, так как замерзла первая.

Вот все это я думал, зашивая в саваны обнаженные, но уже оттаявшие тела моих евреев.

Вспоминал песню «…мои евреи, живите долго…» Вспоминал и тихонько шептал имена, что помнил. И передо мной проходили Герш, Велвел, Перл, Исак, Рейзел, Довид, Симон,

Сара, Рахиль, Лия, Лейба, Носон, Зуска, Тойба, Песя, Зигмунд, Хая, Двойра, Гися, Янка, Этти, Ида, Берта, Азриэль. А скольких я не знал.

Я хоронил людей два дня и на этой воистину братской могиле в глухом лесу Люблянского воеводства поставил памятник – посадил, вернее, пересадил маленький еще дубок. Может, приживется.

Неожиданно для себя я начал рассказывать усопшим про наше местечко, дом, запахи комнат, травы, елок и сирени. Про субботние свечи, халу, папу с его молитвами, про маму.

И долго не мог уйти с этого холма.

Глава XVI

Возврат долгов

(1944-1945 годы)

Я пошел искать партизан, решил уйти в Белоруссию. Уже знал хорошо, что ни Армия Крайова, ни Батальоны Хлопске, ни Правые силы – все это не для меня. С немцами по-настоящему бьются только русские, то есть, советские. Остальные так называемые партизаны ищут евреев, обирают и убивают. И я пошел в Белоруссию. Ничего меня не беспокоило, я уже давно превратился в лесного человека. В лешего. Я прочел про Маугли уже в Палестине и обрадовался. Ведь это я. И я кричал в лесах зайцам, лисам и волкам: мы с вами одной крови.

А молва, как известно, бежит впереди. Поэтому мне пройти все леса из Польши в Белоруссию не было трудно. Тем более, что пришла весна.

И вот я в Беловежской пуще. Партизан нашел сразу. Они и не осторожничали особо. 1944 год – уже всем ясно было – герману конец. Поэтому нужно мне торопиться – убрать их с земли как можно больше.

Конечно, встретили меня настороженно. Это и понятно. Хоть и ходили про меня слухи, но ведь это только слухи. Я еще многого не знал. Тянулся за мной и иной след – сплетен, лживых доносов, завистливых наговоров. Я это понял, когда попал на следующее утро в первый отдел. Так у них называется контрразведка. Я подробно еще раз рассказал, кто мы были до войны. Все про семью. Особенно их почему-то насторожило, что я, поляк по гражданству, пришел воевать против немцев в Белоруссию.

– Еще раз говорю вам, товарищ командир, я просто устал воевать один. А то, что я прошел лесами из Польши в Беловежскую, то для меня лес уже давно, как Маршалковская в Варшаве. И объяснить этого не могу.

Возились со мной целый день. А в конце допроса отправили в палатку, где на столе стоял такой наваристый мясной суп, что я чуть не заплакал. Уже