Улитка на склоне Фудзи - Исса Кобаяси

ясный. Подумав, что отцу надоело все время лежать, я свернул ночное платье, подложил ему под спину и предложил сесть. Он сел и заговорил со мной о прошлом:

– Тебе едва исполнилось три года, когда скончалась твоя мать. Чем старше ты становился, тем меньше ладили вы с мачехой, дни множили взаимные обиды, вечера разжигали пламя неприязни в ваших сердцах, и покоя в доме не было. Однажды мне подумалось: «Если и далее будут они жить вместе, во что может перерасти подобная неприязнь? Если же удалю сына из родного дома, то, возможно, со временем сердца их смягчатся». И вот весной твоего четырнадцатилетия я отправил тебя в далекое Эдо. Отец, жалея сына, думал: «Пройдет года три или четыре, я передам ему дом, и он заживет в покое и довольстве, а мы будем радоваться внукам». Ты же, верно, полагая меня бессердечным, пенял мне за то, что я тебя, совсем еще слабого, малолетнего, отдаю в услужение чужим людям. Но увы, таково, видно, наше предопределение, остается лишь смириться. В нынешнем году я тоже покинул свое жилище и отправился по следам «двадцати четырех»*. Встретив же тебя в Эдо, подумал, что, если суждено мне умереть в пути, я, по крайней мере, умру на твоих руках. И вот ты приехал издалека и ходишь за мной, заботишься неустанно… Право, если в самом деле пришла пора мне переродиться, я и в ином рождении буду мучиться раскаянием…

Так говорил отец, заливаясь слезами, а я лежал, не в силах произнести ни слова. Любовь отца глубже вечных снегов на вершине Фудзи, прочнее самой яркой краски, а я жил вдали от него, и двадцать пять лет нашей разлуки пронеслись, словно быстрые облака, о которых только подумаешь: «На востоке», – глядь, а они на западе; годы сменяли друг друга, словно дневное и ночное светила, вершащие свой привычный путь над вершиной холма. Право, человек, не возвращающийся в отчий дом до тех пор, пока иней не ляжет на его виски, совершает преступление большее, чем все пять прегрешений* вместе взятые. С этой мыслью я пал ниц и тоже горько заплакал. Потом, испугавшись, как бы не повредить отцу, отер глаза и, улыбнувшись, сказал: «Не стоит думать о неприятном. Лучше поправляйтесь быстрее», – и дал ему лекарство. «Очень скоро вы выздоровеете, – сказал я, – а я стану прежним Ятаро, буду косить траву, копать землю и обрету душевный покой. Простите мне мою прежнюю вину». И отец возрадовался.

7-й день

Ясно. Сэнроку отправился в монастырь Дзэнкодзи за лекарством. Летний день тянулся уныло. Отец сказал, что поел бы чего-нибудь, и я подумал, что хорошо было бы угостить его грушей, ведь он так не любит мучное, но здесь, в нашей бедной деревушке в краю Синано, где режут бамбук драгоценный*, под зеленой листвой еще белеет снег, а по лугам и горам гуляет холодный ветер. Внезапно за воротами послышался голос торговца сливами, и отец стал просить: «Хочу зеленую сливу!» Но я не дал ему, опасаясь, что это ему повредит. Скорее бы приходил день, когда ему можно будет есть все, что он пожелает! О если б я мог разом исцелить его! Больно смотреть, как он с трудом сидит, то и дело задремывая, и голова его тяжело клонится на грудь.

8-й день

Ясно.

Сегодня день отдыха от полевых работ, поэтому в доме много гостей: приходят и родственники, и просто знакомые, обмениваются новостями. Одни, желая порадовать отца, приносят сакэ, другие – гречневую муку. Отец, довольный, приподнимаясь на изголовье и складывая руки, благодарит каждого. И то – лучше при жизни выпить одну чарку вина, чем после смерти получить гору денег, даже если эта гора так велика, что упирается вершиной в Большую Медведицу, – видно, не зря так считают и в Китае, и в Ямато.

Самые щедрые приношения, самые пышные обряды не заменят нескольких ласковых слов, сказанных при жизни. Все в мире меняется к худшему, нынче люди, замечая соломинку в чужом глазу, в собственном не видят и бревна.

Все суетятся и хлопочут с утра до вечера, никому и в голову не придет, что он совершает грех сыновней непочтительности.

Если на свет

Ты явился в столь редком обличье*,

Пусть дорога твоя

Будет всегда прямою,

Как ствол молодого бамбука.

В эту ночь, начиная с первого часа Крысы*, отец мучился бессонницей, ночь казалась ему бесконечной, и он то и дело – раз семь, а то и девять – спрашивал: «Не рассвело ли? Не кричал ли еще петух?» Однако только звезды мерцали в небесах, за домом под кленами сгущались черные тени, а совы воспевали ночной мрак. Бывали случаи, когда ворота распахивались от ложного петушиного крика*, но я был бессилен – окрестности неуклонно погружались во мрак, а я, не зная тайных магических приемов, не умел развести огонь в мешке* и заставить солнце вернуться на небо*. Оставалось только, засветив лампу поярче, сидеть, вглядываясь в лицо лежащего отца.

10-й день

Ясно.

Отец, своенравничая, просит груш, и я обошел всю округу: заходил к родственникам и к чужим людям, к богатым и к бедным, ко всем, кого только знал и на чью помощь надеяться имел основание. Но увы, ни у кого не сохранилось ни одной – в нашей горной глуши и лето не бывает щедрым. Сегодня лекарств давать не надобно, поэтому решился я наведаться в Дзэнкодзи и, собравшись, на рассвете отправился в путь. Тускло светилось чистое небо Пятой луны, на вершине Мияма белел снег, но цветы под сенью зеленой листвы напоминали об ушедшей весне. Повсюду, засевая поля, трудились селяне – картина, истинно отрадная сердцу. Вдалеке – один раз, другой – уверенно и звонко прокричала кукушка. Вряд ли кого-нибудь оставила бы равнодушным эта прекрасная рассветная пора, но мое сердце ныло от безотчетной тревоги. Ко второй половине часа Зайца* я добрел до станции Мурэ. Когда-то именно до этой станции старик-отец проводил направлявшегося в Эдо сына. Это было двадцать четыре года тому назад. Плеск волн в реке, изгибы холмов возбуждали в душе моей смутные и милые воспоминания, однако мне не встретилось ни одного знакомого лица.

Я поспешал как мог, располагая застать врачевателя дома, и уже к часу Дракона* добрался до Дзэнкодзи. Из внутренних покоев доносился голос старца Дою, похоже было, что врачеватель как раз вкушает утренний рис. Немедля поведал я ему о состоянии отца, и он, взяв ложечку