Алина и Валькур, или Философский роман. Книга первая - Маркиз де Сад

«Все принадлежащие владыке женщины, — продолжал Сармиенто, — а их число достигает двенадцати тысяч, разделяются на четыре разряда.

Причисление к определенному разряду производится самим владыкой по мере того, как человек, осуществляющий подбор женщин, передает их в руки повелителя. В отряд, охраняющий дворец, попадают самые высокие, сильные и красиво сложенные женщины. Второй разряд называют “пятью сотнями рабынь”, и он считается менее почетным, чем тот, о котором я только что говорил. Сюда попадают женщины в возрасте от двадцати до тридцати лет; они должны заниматься работой внутри дворца, ухаживать за садом, и, как правило, на их долю выпадает тяжелый труд. К третьему разряду относятся девушки от шестнадцати до двадцати лет — это те, кого могут принести в жертву. Среди них выбирают тех, кого умерщвляют перед идолом. И наконец, в четвертый разряд попадают самые красивые и нежные создания, чей возраст не превышает шестнадцати лет. Именно они и доставляют владыке изысканные удовольствия. Если бы у него были белые женщины, то он поместил бы их в этот разряд».

«А они у него имеются?» — живо прервал я собеседника.

«Пока нет, — отвечал португалец, — но он страстно желает ими обладать и пойдет на все, лишь бы добиться своего».

Эти слова вселили в мое сердце слабую надежду.

«Независимо от всех этих разрядов, — продолжал португалец, — любая из женщин, к какому бы разряду она ни принадлежала, обязана удовлетворять жестокие наклонности нашего деспота. Когда он воспылает желанием к одной из рабынь, к ней посылают чиновника, чтобы он выдал ей сто ударов плетью, — милость эту можно сравнить с платком византийского султана. Лишь таким образом фаворитка узнает, какой чести ее удостоили. Она тотчас же отправляется к своему повелителю, но оказывается пред ним не одна, поскольку Бен-Маакоро ежедневно пользуется многими женщинами. И все они каждое утро предупреждаются о воле властелина упомянутым мною способом».

Здесь я содрогнулся от ужаса.

«Леонора! — говорил я себе. — Если ты попадешь в лапы этому чудовищу, если я не смогу тебя спасти, неужели твои прелести, обожаемые мною, будут осквернены столь недостойным образом? Великий Боже! Лучше лишить себя жизни, чем видеть мою Леонору в такой опасности; да я готов тысячу раз возвратиться в объятия матери-природы, лишь бы не видеть того, как жестоко оскорбляют мою любимую!»

«Друг мой, — продолжил я разговор, трепеща от той страшной мысли, какую успел внушить мне португалец, — но я надеюсь, что мне не придется самому исполнять описанные тобой изощренные издевательства?»

«Нет, нет, — отвечал Сармиенто, разразившись смехом. — Нет, все это — обязанности управляющего гаремом, и они никоим образом не совпадают с твоими. Из прибывающих сюда каждый год пяти тысяч женщин ты выбираешь две тысячи, над которыми он и властвует. Завершив отбор, ты уже не имеешь с управляющим никаких общих дел».

«Отлично, — заявил я, — ведь если мне самому придется хотя бы одну из несчастных заставить пролить лишь слезинку, предупреждаю тебя, я в тот же день дезертирую. А так я готов добросовестно исполнять любые поручения. Впрочем, занятый мыслями о той, которую я боготворю, я ни в коей мере не собираюсь ни наказывать, ни поощрять эти создания, поэтому, как ты видишь, меня не волнуют ограничения, возникающие из-за ревности владыки».

«Друг мой, — отвечал мне португалец, — вы показались мне порядочным человеком. Вы любите женщин так, как это было в десятом веке: да, я вижу в вас благородного героя старых рыцарских времен. И хотя сам я далек от таких добродетелей, они меня глубоко трогают. Сегодня мы не увидим его величества: слишком поздно. Вы, вероятно, проголодались; пойдемте, немного подкрепимся вместе. Завтра я завершу свою лекцию».

Я последовал за моим проводником. Мы вошли в какую-то хижину, устроенную в том же стиле, что и дворец правителя, но значительно менее просторную. Два молодых негра накрыли ужин на тростниковых циновках, и мы уселись на них на африканский лад. Португалец, полностью забыв о прежнем образе жизни, совершенно перенял нравы и обычаи народа, среди которого ему пришлось жить.

Нам принесли кусок жареного мяса, и мой святоша не замедлил прочитать предобеденную молитву (ведь португальцам всегда было присуще ханжество). Затем он предложил мне отведать филейную часть поданного жаркого.

Но здесь меня охватило какое-то невольное замешательство.

«Брат, — сказал я ему в смущении, скрыть которое было просто невозможно, — дай слово европейца, что подаваемые здесь блюда не окажутся бедром или ягодицей одной из тех девиц, чья кровь обагряет ступени алтаря тому идолу, коему поклоняется твой повелитель?»

«Эге! — флегматично отвечал мне португалец. — И тебя останавливают подобные мелочи? Как ты полагаешь, можно ли здесь жить, не подчиняясь общепринятым правилам?»

«Несчастный! — вскричал я, вскакивая из-за стола. — Откровенно говоря, твой пир вселяет в меня отвращение… Лучше умереть, нежели притронуться к этой пище. И ты еще осмелился просить небесного благословения, собираясь отведать столь омерзительные блюда? Страшный человек! Какая смесь преступлений и суеверия! У тебя даже не возникло желания скрыть свое происхождение… Впрочем, я бы все равно узнал в тебе португальца, даже если бы ты мне и не сказал этого».

Охваченный ужасом, я хотел было выбежать из его дома, но Сармиенто меня остановил:

«Постой, зная ваши привычки и национальные предрассудки, я готов простить тебе эту выходку. Однако замечу, что находиться в их власти крайне глупо. Брось создавать себе трудности и умей приноравливаться к обстоятельствам. Мой друг, испытывая к чему-либо отвращение, ты выказываешь слабость, детские болезни организма; лечить их в раннем возрасте мы не потрудились, поддались им и теперь вынуждены подчиняться. Здесь дело обстоит точно так же, как и во множестве других случаев: поначалу затуманенное предрассудками воображение заставляет нас испытывать отвращение. Но стоит произвести опыт — и все идет прекрасно. И вот уже мы страстно стремимся к однажды испытанному лишь потому, что нам понравился вкус, а прежние незыблемые привычки предаются забвению. Прибыв сюда, я ничем от тебя не отличался и был напичкан нелепыми предрассудками своего народа; здесь я все проклинал, находил бессмысленным; обычаи этих людей вселяли в меня страх, их нравы меня ужасали. Зато теперь я во всем поступаю подобно им. Привычка, мой друг, имеет над нами большую власть, чем природа, которая просто производит нас на свет, тогда как привычка нас воспитывает. Верить в существование абсолютного нравственного блага — безумие, поскольку тот или иной поступок считают