Кому-то и полынь сладка - Дзюн-Итиро Танидзаки

– Возвращайтесь поскорее, – ответила ему О-Хиса.

– Боюсь, поскорее не получится… Да, Канамэ-сан, сегодня вы ночуете у нас. Мисако я уже предупредил.

– Неловко вас обременять, но я с удовольствием воспользуюсь вашим гостеприимством.

– О-Хиса, подай-ка мне зонт, а то на дворе пáрит – того и гляди снова польет дождь.

– Может, лучше вызвать такси? – предложила О-Хиса.

– Чепуха! Ресторан находится в двух шагах отсюда, мы отлично доберемся и так.

– Желаю вам приятно провести время, – напутствовала уходящих О-Хиса.

Немного погодя она вернулась к Канамэ в гостиную, держа в руках полотняный купальный халат.

– Вы можете принять ванну, если хотите. Она уже согрета.

– Спасибо вам за заботу, только не знаю, стоит ли. Боюсь, я так разомлею от купания, что не смогу двинуться в обратный путь.

– Так вы же остаетесь здесь на ночь.

– Это еще неизвестно.

– Полноте. В любом случае, поскольку достойного угощения не предвидится, я хочу, чтобы вы по крайней мере проголодались.

Канамэ уж и не помнил, когда последний раз пользовался ванной в этом доме. Как всюду в здешних краях, она представляла собою чугунный котел, габариты которого не позволяли разместиться в нем с удобством, а стенки были до того горячи, что человек, привыкший к просторной деревянной ванне токиоского образца, вряд ли нашел бы такое купание приятным. Вдобавок ко всему прочему, само помещение выглядело довольно угрюмо. Расположенное под потолком узкое раздвижное оконце с трудом пропускало свет, поэтому даже среди дня здесь царил полумрак. В доме у Канамэ стены ванной комнаты были облицованы белым кафелем, и, попав сюда, он почувствовал себя так, словно угодил в какое-то темное подземелье. Вода с мокнущими в ней почками гвоздичного дерева казалась мутной, вызывая ассоциации с лечебными ваннами. Мисако была уверена, что запах гвоздики призван отвлечь внимание от несвежести воды, которую здесь привыкли не менять по нескольку дней, и в ответ на предложение искупаться неизменно отказывалась под каким-нибудь благовидным предлогом. Однако сам хозяин дома чрезвычайно гордился своими «гвоздичными ваннами» и предлагал их гостям в качестве особой привилегии.

Что же до так называемых «отхожих мест», то у старика существовала целая философия на этот счет. «Белоснежные ванная и уборная, – утверждал он, – глупейшее изобретение европейцев. Да, конечно, там никто на вас не смотрит, и все же обзаводиться оборудованием, выставляющим напоказ выделения вашего тела, может лишь человек до крайности толстокожий. Правила хорошего тона велят нам освобождаться от собственных нечистот в самой непритязательной обстановке, под покровом темноты». Он считал идеальным набивать сливное отверстие писсуара зеленой хвоей криптомерий, обосновывая эту неординарную мысль следующим образом: «В ухоженной, содержащейся в чистоте уборной истинно японского стиля непременно должен ощущаться особый, изысканный аромат. Это создает непередаваемую атмосферу утонченности и благородства».

Но, что бы ни утверждал старик, О-Хиса по секрету жаловалась на неудобство их мрачной ванной комнаты. Хотя в наши дни, говорила она, можно с успехом воспользоваться одной-двумя каплями гвоздичной эссенции, которую продают в магазине, пожилой господин предпочитает действовать по старинке, опуская в нагретую воду мешочек с сушеной гвоздикой, иначе купание ему не в радость. «Время от времени, – призналась она однажды, – он вызывается потереть мне спину, но в темноте не может разобрать, где зад, а где перед». Канамэ вспомнил эти ее слова, увидев висящий на столбе мешочек с рисовыми отрубями[125].

– Как вода? Не остыла? – послышался из-за двери голос О-Хиса, приготовившейся подбросить в топку дров.

– Все прекрасно, но не могли бы вы включить свет?

– Да, конечно. Как это я не догадалась?..

Освещение состояло из одной-единственной махонькой лампочки, что, судя по всему, было продиктовано какими-то особыми эстетическими соображениями, но от этого ощущение темноты только усилилось. Стоило Канамэ раздеться, как на него со всех сторон ринулись комары. Он наскоро ополоснулся водой без мыла и погрузился в ванну, но комары не отставали и по-прежнему вились вокруг его лица и шеи. В отличие от окутанной мраком купальни, снаружи все еще брезжил бледный сумеречный свет, и видневшиеся сквозь решетчатое оконце фигурные, словно вырезанные из зеленой материи, листья клена казались еще более яркими, чем днем. Канамэ представилось вдруг, будто он находится в гостинице на горячих источниках, затерянной где-то в горной глуши. Старик хвастался, что у него в саду можно услышать голос кукушки[126]. «Пожалуй, для кукушки еще рановато», – подумал Канамэ. Тем не менее он прислушался, но смог различить в тишине лишь доносившийся с дальних рисовых полей крик дождевых лягушек да дружное гудение комаров.

«Интересно, о чем сейчас говорят отец и дочь в ресторане “Хётэй”?» – пронеслось в голове у Канамэ. В разговоре с ним старик проявлял определенную сдержанность, но, судя по его настрою, с собственной дочерью он вряд ли станет церемониться и в полной мере проявит свой деспотический нрав. Мысль об этом внушила ему некоторое беспокойство, однако не нарушила той легкости, которую он ощутил на сердце, проводив жену и тестя.

Его внезапно посетила странная фантазия, будто дом, где он сейчас принимает ванну, принадлежит ему и он живет здесь со своей новой женой. Должно быть, неспроста всю эту весну он бессознательно искал повода сблизиться с тестем. В душе его жила мечта, тайная и нелепая, но он не стыдился ее и не пытался себя образумить, потому что О-Хиса была для него не столько реально существующей женщиной, сколько своего рода символом, олицетворением некоего типа. Его помыслами владела совсем не та О-Хиса, что прислуживала старику, но какое-то ее подобие, и образ, который он прикровенно лелеял в своих мечтах, соотносился не с этой, знакомой ему О-Хиса, а с чем-то ее превосходящим, – с идеей по имени О-Хиса. Так значит, женщина его мечты – всего лишь кукла вроде тех, что обитают в темных недрах кладовой театра «Бунраку», за сводчатым проходом позади сцены? Ну что ж, если так, он согласен на куклу…

– Какая благодать! Теперь я чувствую себя намного бодрее, – сказал Канамэ, пытаясь звуком своего голоса прогнать наваждение. Запахнув на себе халат, он вернулся в гостиную.

– Едва ли купание в мутной воде могло доставить вам удовольствие, – откликнулась О-Хиса.

– Напротив. Мне не так уж часто выпадает случай насладиться настоящей гвоздичной ванной.

– Если бы здесь у нас была такая же светлая купальная комната, как в вашем доме, я не рискнула бы туда войти.

– Отчего же?

– Там все такое белое, сверкающее… Эта роскошь подстать лишь красавицам вроде вашей супруги…

– Вы и впрямь считаете ее такой уж красавицей? – В тоне Канамэ проскользнула едва заметная неприязнь, даже издевка по отношению к отсутствующей жене. Он