Кому-то и полынь сладка - Дзюн-Итиро Танидзаки

попросту не укладывается в рамки здравого смысла. Вы считаете себя поборником прогресса, однако есть вещи, к которым эти ваши новомодные понятия о равенстве совершенно неприменимы.

– Если вам угодно вести разговор в таком тоне, я вряд ли смогу что-либо…

– Погодите, Канамэ-сан, я сказал это без всякой издевки. Я в самом деле так считаю. В прежние времена существовало сколько угодно супружеских пар, похожих на вас с Мисако. Если на то пошло, мы с ее матерью тоже были из их числа… Я мог не год и не два, а целых пять лет кряду не прикасаться к ней, и что же? Она принимала это как данность, и никаких проблем не возникало. Теперешний мир, сдается мне, стал слишком уж мудреным. Хорошо, предположим, вы в порядке эксперимента отпускаете жену от себя к другому мужчине. А вдруг по прошествии какого-то времени она поймет, что совершила страшную ошибку? Вернуться назад она уже не сможет, даже если очень этого захочет. И где же тут свобода выбора? Я с трудом представляю себе, что такое «современная женщина», но если говорить о Мисако, то она росла в межеумочное время, когда новое существовало бог о бок со старым, и ее тяга ко всему современному во многом всего лишь видимость.

– То же самое я могу сказать и о себе. Мы оба понимаем это, а потому и торопимся с разводом. И поступаем правильно, ведь, в конце концов, именно этого требует от нас современная мораль.

– Канамэ-сан, все, о чем мы здесь говорим, останется между нами. С Мисако я потолкую отдельно, но ответьте мне честно: видите ли вы для себя хоть какую-нибудь возможность пересмотреть свое решение? Я не собираюсь ни в чем вас переубеждать – на старости лет, знаете ли, начинаешь больше всего ценить собственный покой. Скажу вам только одно: если вы с Мисако не сходитесь характерами, в этом нет большой беды. Пройдут годы, и вы приноровитесь друг к другу. Посмотрите на нас с О-Хиса – при такой разнице в летах у нас с ней мало общего. Но когда люди долго живут вместе, между ними возникает привязанность, и все как-то само собой образуется. Разве не в этом существо брака? Впрочем, факт остается фактом: Мисако совершила супружескую измену, и если вы хотите развода, я не вправе вас осуждать…

– Помилуйте, дело вовсе не в этом! Она действовала с моего согласия, и обвинять ее в неверности по меньшей мере несправедливо.

– И все же измена есть измена. Жаль, что вы не поставили меня в известность раньше…

Канамэ мог бы привести сколько угодно доводов в свое оправдание, но решил промолчать. Старик был достаточно умен, чтобы не понять его резонов, и в этой реплике прозвучал не столько укор, сколько ропот огорченного отца, а с этим чувством приходилось считаться.

– Поверьте, у меня есть немало претензий к себе, – произнес Канамэ после паузы, – и порой я думаю: в тех обстоятельствах мне следовало повести себя не так, а этак. Но что пользы махать кулаками после драки? В любом случае, Мисако приняла решение и вряд ли от него отступится…

Незаметно подкрались сумерки, и по углам комнаты сгустились тени. Взяв в руку веер, старик стал махать им над курильницей с ромашником. Его худые колени резко обозначились под тканью домашнего шелкового кимоно в рубчик. Он судорожно заморгал – должно быть, от дыма. Или просто Канамэ так показалось?..

– Что ж, вероятно, вы правы. С моей стороны было бы разумнее сперва переговорить с Мисако. Канамэ-сан, с вашего разрешения я похищу ее у вас часа на два.

– Боюсь, это будет пустой тратой времени… Дело в том, что она боится разговора с вами и поначалу вообще настаивала на том, чтобы я ехал сюда один. Вот почему мы все время откладывали свой визит. Вы не представляете, чего мне стоило сегодня уговорить ее поехать вместе со мной. В итоге она согласилась, но при этом ясно дала понять, что не изменит своего решения, и поручила мне вести все переговоры.

– Но коль скоро речь идет о разводе, она не может так просто от меня отмахнуться.

– Именно это я и пытался ей внушить. Но она страшно издергана, возбуждена, ей не хочется ссориться с вами. Поэтому она и попросила меня выступить в роли ходатая. Ну как, может быть, позовем ее сюда?

– Нет, не стоит. Я поведу ее ужинать в «Хётэй»[122], хотя О-Хиса наверняка что-нибудь приготовила. Вы не будете возражать?

– Сомневаюсь, что Мисако согласится.

– Понимаю. Если она откажется, значит, так тому и быть. И все же позвольте мне исполнить эту стариковскую прихоть.

Канамэ озадаченно умолк. Старик хлопнул в ладоши, призывая О-Хиса:

– Будь добра, позвони в «Хётэй» и зарезервируй столик на двоих. Попроси, чтобы нам отвели залу, где потише.

– Отчего же только на двоих?

– Учитывая, сколько стараний ты вложила в сегодняшний ужин, было бы некрасиво уводить из дома сразу обоих гостей.

– Но разве справедливо ущемлять второго гостя? Может, все же лучше, если вы пойдете втроем?

– Что ты собираешься подать на стол?

– Ничего особенного.

– А как же хариус?

– Я думала зажарить его в кипящем масле.

– Что еще?

– Молодую форель, запеченную с солью.

– Еще?

– Салат из лопушника с соевым творогом и белым мисо[123].

– Что ж, Канамэ-сан, угощение и впрямь не ахти какое, но, быть может, вы утешитесь, пропустив чарочку-другую сакэ?

– Бедный Канамэ-сан… Ему достался явно проигрышный билет.

– Как вам не совестно! Да вы дадите сто очков вперед тамошнему повару. У меня уже слюнки текут.

– О-Хиса, принеси мое выходное кимоно, – распорядился старик и направился на второй этаж.

Оставалось только гадать, каким образом старику удалось уговорить дочь, – не исключено, что он воспользовался тем же аргументом, что и Канамэ по дороге сюда: «Переча отцу, ты только загубишь дело вместо того, чтобы довести его до благополучного конца», – но, как бы то ни было, спустя четверть часа она сошла вниз вместе с ним. На лице у нее было все то же недовольное, сумрачное выражение. Помедлив в коридоре, она украдкой подправила косметику и, не дожидаясь отца, проследовала к воротам.

Вскоре из недр дома появился и старик. На голове у него была шапочка из тугого прозрачного шелка, как видно, долженствовавшая придать ему сходство не то с Такараи Кикаку[124], не то еще с каким-нибудь знаменитым поэтом былых времен. О-Хиса и Канамэ вышли в прихожую его проводить.

– Ну, счастливо оставаться! – сказал он, просовывая обтянутые белыми таби ступни в летние