Кому-то и полынь сладка - Дзюн-Итиро Танидзаки

ловко осушил поданную ему чарку. – Позвольте, я налью и вам немного…

– Что ж, пожалуй.

– Хариус удался вам на славу! Кстати, а как подвигаются ваши музыкальные занятия?

– Ах, это? Сплошная докука…

– Как, вы больше не играете дзиута?

– Нет, играть-то я играю… Кажется, Мисако-сан увлекается нагаута?

– По-моему, с этим давно покончено. Теперь она увлекается джазом.

О-Хиса помахала веером, прогоняя севшего на лаковый столик мотылька, и Канамэ сквозь ткань халата ощутил легкое дуновение воздуха. Над мисочкой с супом поднимался нежный аромат ранних грибов. В саду уже совершенно стемнело, и возгласы лягушек стали еще более надсадными и неистовыми.

– Я бы тоже хотела научиться играть нагаута.

– Боюсь, за такие крамольные мысли вам грозит нагоняй. Поверьте, женщине вашего склада больше идет осакский стиль исполнения. Вы даже не представляете себе, насколько больше.

– Я не имею ничего против дзиута, только учитель уж больно строг.

– Если не ошибаюсь, вы берете уроки у какого-то знаменитого музыканта в Осаке?

– Да, но я говорю не о нем, а о здешнем своем учителе.

Канамэ рассмеялся.

– Он просто несносен со своими придирками.

– Ха-ха-ха!.. Ничего не поделаешь, все пожилые люди таковы. Кстати, я видел у вас в ванной мешочек с рисовыми отрубями. Вы все еще пользуетесь этим старинным средством?

– Да. Сам хозяин моется мылом, а мне не велит. Он говорит, от мыла у женщин портится кожа.

– А как насчет соловьиного помета[127]?

– Им я тоже пользуюсь, но от этого моя кожа не стала ни чуточки белее.

Когда Канамэ, опорожнив до половины второй графинчик сакэ, покончил с поданным напоследок рисом, О-Хиса принесла на десерт мушмулу. Но тут зазвонил телефон, и она, положив недоочищенный плод на тарелочку старинного стекла, поспешила в прихожую.

– Да… да… – закивала она в трубку. – Хорошо, я передам… – Закончив разговор, она тотчас вернулась к Канамэ. – Хозяин сказал, что Мисако-сан тоже останется на ночь, поэтому они немного задерживаются.

– Вот как? Странно, она ведь твердо намеревалась вернуться домой… Да-а, кажется, прошла целая вечность с тех пор, как я последний раз здесь ночевал.

– В самом деле, так оно и есть.

И уж подавно «целая вечность» прошла с тех пор, как они с Мисако спали в одной постели. Впрочем, весной, когда Хироси был в Токио, они впервые за много лет провели две или три ночи наедине, но их супружеские инстинкты настолько притупились и омертвели, что они спокойно ложились рядом и благополучно засыпали, словно двое постояльцев, волею случая оказавшихся в одном гостиничном номере. Настойчивость, с какой сегодня старик предлагал им обоим остаться у него на ночь, выдавала заранее спланированную уловку. Эти нарочитые хлопоты были неприятны Канамэ, но не до такой степени, чтобы пренебречь гостеприимством тестя. В любом случае, время для подобных хитростей прошло, и одна ночь не способна ничего изменить.

– Вы чувствуете, как пáрит? Ни малейшего дуновения ветерка… – проговорил Канамэ. Он посмотрел на веранду: курение от комаров почти выгорело, и дым от него прямой струйкой тянулся вверх. Воздух замер не только в саду – О-Хиса, казалось, забыла про веер, и он неподвижно застыл у нее в руке.

– Похоже, собираются тучи. Неужто все-таки будет дождь?

– Наверное… Я бы обрадовался хорошему ливню…

Над притихшими кронами деревьев сквозь разрывы в облаках мерцали редкие звезды. Канамэ вдруг почудилось, будто он слышит голос Мисако, энергично пресекающей попытки отца наставить ее на праведный путь. И в этот миг он почти физически ощутил в себе такую же, если не еще бóльшую решимость идти до конца.

– Интересно, который теперь час? – спросил он.

– Около половины девятого.

– Только-то? У вас здесь так тихо.

– Время еще раннее, но, быть может, вы хотите лечь? Они должны уже скоро вернуться…

– Судя по давешнему телефонному звонку, разговор у них идет не слишком гладко. Или я ошибаюсь? – проговорил Канамэ в попытке вызвать О-Хиса на откровенность. Ее мнение интересовало его куда больше, чем разглагольствования старика.

– Принести вам что-нибудь почитать?

– Спасибо… А что читаете вы?

– Хозяин приносит мне всякие книжки с картинками чуть ли не столетней давности и велит их читать, но эта пыльная старина не очень-то меня прельщает.

– Наверно, вам было бы приятнее полистать какой-нибудь женский журнал?

– Да, но он говорит: если у тебя хватает времени на такую дребедень, займись-ка лучше каллиграфией.

– А какие прописи вы используете?

– Тетрадь «Весенняя ива».

– «Весенняя ива»?

– Или «Замерзший пруд». По ним изучают каллиграфию стиля «оиэ»[128].

– Вот как? Теперь буду знать. Ну что ж, дайте мне взглянуть на какую-нибудь из ваших пыльных старинных книжек.

– Я могу предложить вам несколько альбомов с описанием достопримечательных мест. Вас это устроит?

– Вполне.

– Тогда пойдемте во флигель, я там уже постелила.

О-Хиса повела его по галерее в гостевую пристройку. Миновав чайную комнату со шкафчиком для посуды, она раздвинула створки фусума[129] и впустила Канамэ в соседнее помещение размером в шесть дзё. В темноте было трудно что-либо разглядеть, кроме полога от москитов, который с шорохом закачался, подхваченный прохладным вихрем, ворвавшимся из сада сквозь распахнутое окно.

– Кажется, поднялся ветер, – произнесла О-Хиса.

– Да, и стало вдруг свежо. Того и гляди грянет ливень.

Опять послышалось легкое шуршание москитной сетки, но на сей раз не от ветра: О-Хиса проникла под полог и, нащупав выключатель, зажгла стоящий у изголовья постели ночник в виде старинного бумажного фонаря.

– Хотите, я вкручу лампочку поярче? – предложила она.

– Ну что вы, не нужно. В старых книжках шрифт крупный, его легко разобрать.

– Я оставлю ставни открытыми, чтобы вам не было душно.

– Хорошо. Если понадобится, я потом сам их прикрою.

О-Хиса ушла, и Канамэ ничего не оставалось, как забраться под полог. Сшитый из пеньковой сетки горчичного цвета, он был довольно узок, к чему обязывали скромные габариты комнаты, поэтому постели были почти вплотную придвинуты друг к другу. Канамэ не привык к такой тесноте: у себя дома в летние месяцы они с Мисако использовали москитную сетку максимальной ширины и старались оставлять между своими постелями как можно больший промежуток.

От нечего делать Канамэ закурил сигарету, перевернулся на живот и стал разглядывать висевший в нише горизонтальный свиток. Судя по всему, это был какой-то старинный пейзаж в китайском стиле, но свет от ночника, горящего внутри полога, туда почти не достигал, и он не мог разобрать ни имени художника, ни подробностей изображения. Внизу на подносе стояла белая фарфоровая курильница с синим узором, распространявшая по комнате едва уловимый запах благовоний. Канамэ почувствовал его сразу, как только вошел сюда, но лишь теперь сообразил,