Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор - Йован Стерия Попович

наше правительство, я не потерял бы места! И сейчас у меня было бы ровно десять лет и несколько месяцев стажа!

— Вон отсюда! — взорвался господин начальник и, схватив господина Перу за воротник, сам распахнул дверь и вытолкал перепуганного просителя.

— Ему еще и службу подай! Боже праведный… И куда мы катимся! — пробормотал и так треснул по столу папкой, что бумаги разлетелись по всему кабинету. — Пока я жив, ты ее не получишь! Только через мой труп! — И он широкими шагами заходил по комнате, потом призвал служителей и спросил, хорошо ли они запомнили последнего просителя.

— Того, что сейчас пулей вылетел отсюда? — поинтересовался дядюшка Радое, самый старый служитель, дуайен всех министерских служителей. — Знаю я его, как свои пять пальцев. Это Хаджи-Настасов Пера. И батюшку его знал; батюшка был праведник, добрая душа, а сынок-то, видать, выродок какой-то. Ты, сударь, про него спрашиваешь? Знаю, как не знать! Знал его, еще когда он под стол пешком ходил! — И для вящей убедительности служитель показал, каким был когда-то господин Пера. А потом отлепил от стены окурок и пошел курить, не пожелав выслушать распоряжения господина начальника.

— Да, да, того самого, все хорошо видели?.. — еще раз спросил господин начальник.

— Да! — ответили служители хором. — Вечно тут крутится.

— Так вот, чтоб больше не смели мне о нем докладывать.

Дать зарок легко, а вот попробуй его выполнить, особенно когда дело касается господина Перы, который, по точному определению его собственных друзей, был настоящей настырной мухой — сколько раз ее ни прогоняй, она столько раз сядет тебе на нос, и при этом на одно и то же место!

Так было и с господином Перой; еле-еле от него отделались… Послали в уезд, в комиссию по налоговым обложениям.

Когда его спрашивают, как дела, он отвечает, что помирился с правительством, и с довольным видом добавляет:

— Живу помаленьку! Господь не выдаст, свинья не съест! Тяжелая служба. Десятка в день на одни чевапы уходит… Сербия это, друг мой!

Перевод И. Макаровской.

Почтенный старец{25}

(Картина общественных нравов)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В кофейне «Земледелец» полно посетителей. Их здесь бывает много и в хорошую погоду, а сейчас, когда на дворе метель не дает раскрыть глаза, и того больше. Все сидят и дружно прихлебывают кофе, чай или шербет; только отставной поручик Милько тянет подогретую ракию, уже третью стопку с утра. Это — завсегдатаи кофейни: торговцы и чиновники, как состоящие на службе, так и не состоящие, а также вышедшие на пенсию. То и дело открывается дверь и кто-то вваливается в залу, весь в снегу, с заиндевевшими усами и бородой, вваливается и, отряхивая с себя снег, восклицает: «Ну и лютый холод, прости господи!» Сидящие в кофейне вглядываются в него: «Кто бы это мог быть?» — и, узнав, кричат из-за всех столов: «Ну как?» Большинство вошедших только машет рукой и говорит: «Беда, а не погода», — но все утешаются тем, что в такую погоду неплохо съесть жареного поросенка, и тут же снова жалуются на сильный ветер, который и глаз раскрыть не дает. Лишь Веца-практикант (его скудно вознаграждает государство, но зато мать-природа щедро одарила юмором и веселым нравом), лишь он, явившись с улицы и будучи спрошен, как ему в его тонком плаще нравится этот ветер, отвечает, потирая руки: «Дует, дует немножко, — и затем добавляет: — Зефирчики, легонькие зефирчики».

Все уже выпили кофе, прочли газеты, обо всем переговорили: об указах, о продвижениях и перемещениях по службе, а также об увольнениях на основании параграфа семьдесят шестого, потолковали и о кризисе и смене правительства{26}. Тут спорили подольше, иные даже об заклад бились. Уволенные и пенсионеры утверждали, что вскоре «будут перемены», и предлагали пари на молочного поросенка, а состоящие на действительной службе отрицали такие предположения, называя их просто уличными сплетнями, но пари не принимали, а один за другим вставали из-за стола, платили за кофе и направлялись к выходу со словами: «Пожалуй, пора идти!» Но, поднявшись, еще некоторое время топтались в нерешительности у дверей, глядя, как метель беснуется и метет улицы, будто исполинской метлой, и прохожие проносятся, как мусор из-под огромного березового помела.

Кофейня пустеет. Разошлись все, кого можно назвать полезными членами общества; остались одни бесполезные: вышедшие на пенсию да уволенные со службы, а также какой-нибудь обанкротившийся торговец, подавший прошения о месте в общину, монополию, на почту и таможню — авось куда и примут. Словом, остались одни завсегдатаи. Бывая постоянно вместе, они, естественно, мало интересуются друг другом и, едва увидевшись, уже наводят друг на друга тоску. Поэтому разговор сам собой замирает, а говорят больше о пустяках: о том, к примеру, какое ружье при выстреле делает бо́льшую дыру — берданка или бельгийка. Гости начинают зевать и разгуливать по кофейне. Скучно.

Пенсионеры на мгновенье забываются и собираются навестить Кику-табачницу, чтобы убить время и тем самым приблизить час обеда. А у Кики хорошо — диван, стулья! Рассядутся, закурят и давай поддразнивать Кику, намекают на некоего аптекарского помощника или на господина Максу, их товарища, который выглядит моложе всех, ибо красит усы, и вздыхают: «Вот бы скинуть с плеч этак лет сорок!», а то спросят, знает ли она такой-то и такой-то анекдот; или разглядывают девчонок-белошвеек, что заходят купить цветные открытки, пристают к ним с расспросами, для кого они покупают открытки, украдкой подталкивают друг друга, приговаривая: «Эх, горемыка, куда уж тебе!» — и долго смеются, пока станет невмоготу и смех не перейдет в кашель, от которого впору богу душу отдать. Тогда они один за другим встают, вынимают голубые платки, машут рукой и выходят из табачной лавки. А если кашель не нападет, то сидят в лавке и до полудня. Об этом месте приятного времяпрепровождения подумывают они и сейчас. Подойдут к двери и уже возьмутся за ручку, и тут же спохватываются: ведь Кика-табачница убрала славный и удобный диван и все стулья: теперь у нее негде посидеть, пошутить и поболтать.

Поэтому они возвращаются в залу, усаживаются за столики или продолжают прохаживаться. Им неприятно это долгое сидение в кофейне в обществе уволенных чиновников. Неловко курить, неловко слишком часто открывать табакерку перед этой уймой уволенных чиновников, которые с такой жадностью тянутся к ней, стоит только ее выложить на стол. Того и гляди, кто-нибудь подсядет, ударит себя в грудь и вздохнет: «Эх, если бы наши пришли к власти хоть бы на три дня, чтобы свести счеты с кем надо! Как вы полагаете, господин Михайло?», да