Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор - Йован Стерия Попович

и запустит пальцы в табакерку и скрутит толстенную цигарку. Потому все и встали из-за столов — и пенсионеры и уволенные — и шагают нетерпеливо по кофейне, как по перрону железнодорожной станции в ожидании запаздывающего поезда. Никто ничего больше не заказывает, официанты сидят по закуткам, курят и читают газеты или перемигиваются друг с другом, кивая на бывших чиновников.

В кофейне тишина. Прошло уже немало времени, а дверь все не отворяется. Никто не входит и не выходит. А на улице светопреставление. Вдруг дверь распахнулась, да с такой стремительностью, что все даже вздрогнули, — в кофейню влетел человек, весь облепленный снегом, будто дед-мороз с новогодней открытки, и стал стряхивать с себя снег, топая ногами и хлопая шапкой по коленям. Под мышкой у него кипа листков. Вытер нос двумя пальцами, вытащил один листок, положил его на стол и ушел.

Это было извещение о смерти.

Все тотчас собрались вокруг стола, чтобы узнать, что случилось.

— Ну-ка, Васа, прочти! — сказал седой помощник казначея на пенсии Петроние, по прозванию Считала, который любил следить за международными и столичными событиями, но не любил читать сам. — Ну-ка, Василие! Ведь ты у нас книжник!

И Васа-пенсионер, иначе Васа Чтец, чтение которого всегда слушали с удовольствием, ибо он, во-первых, читал все, что ему попадалось под руки, даже длиннющую «Кетхен из Гейльброна», а во-вторых, умел при чтении искусно и приятно подчеркнуть самые важные слова и фразы, поднимал брови и то возвышал, то понижал голос, а на каждой точке на мгновение торжественно останавливался и глядел поверх очков, — не заставил себя просить дважды, а сразу же взялся за дело. Он вынул очки из жестяного футляра, дохнул на них, протер и надел на нос, надул щеки, пожевал губами и начал своим старческим голосом, подобным голосу коростеля, поющего в росистой луговой траве:

— Значит, так… «Наш незабвенный супруг, отец, тесть, свекор, свояк, шурин, дядя, тетка…» То есть не тетка! Глупости! — сказал Васа Чтец уже в свой адрес. — Как мужчина может быть теткой!.. «…называемый всеми батей…» Батя, да, да, «Сибин Сибинович!» Сибин! Смотри пожалуйста! — сказал, понизив голос, Васа Чтец. — Ай-ай-ай, Сибин! Эх, бедный Сибин, неужели и ты!..

— Да не может быть! — сказал удивленно и растерянно Петроние. — Смотри лучше, Василие, что читаешь! Не хорони живого человека!.. Да я, кажись, позавчера его видел и разговаривал с ним, как сейчас с тобой.

— Я знаю, что читаю! — обижается Васа. — Сибин, именно Сибин… Сибин Сибинович, он самый! А ты: «видел его!» Может, и видел — только не позавчера, а шесть недель назад. Он несколько недель болел… Слег, говорят, когда сосед Марко начал надстраивать четвертый этаж и Сибинов дом против его получился, просто сказать, домишко!.. Лопнуло в нем что-то, он и бух в кровать. Как слег, так и не поднялся. Вот как дело было! Но ты, между прочим, больше всех кричал и просил, чтобы читали, а теперь первый прерываешь… Так где бишь я остановился?.. Ах, да!.. «Испустил свой благородный дух и оставил нас, опечаленных, вечно скорбеть о нем и вечно его оплакивать… Похороны состоятся сегодня в два часа пополудни… Тело будет отпето… и предано матери-земле на новом… и так далее… Скорбящая супруга Анастасия, сын Петр, дочери Юлиана и Мария, зятья Клистивор…»

— Не Клистивор, братец, а Кристифор! — поправляет его Петроние, прочищая свернутой бумажкой свой янтарный мундштук. — Клистивор! Какой такой Клистивор…

— А раз ты лучше меня умеешь читать, что ж ты сам не читаешь? — сердито огрызается Васа.

— Олух ты царя небесного! До пенсии дослужился, а читать не выучился! — поддразнивает его Петроние.

— Ты будто лучше умеешь!

— Лучше тебя, конечно! — отвечает Петроние, вытаскивая из мундштука бумажную трубочку в никотине. — Разумеется, лучше… — говорит он и смотрит сквозь прочищенный мундштук.

— А раз ты лучше умеешь и такой грамотный, что ж ты сам не читаешь, а каждый раз просишь: «Давай, Васа, начинай, брат Васа!» Ты и шумишь больше всех…

— Глазами стал слаб, потому и не читаю…

— Да, да! Чересчур читал много! Как же! Рассказывай! — говорит Васа.

— Много или немного, а читаю я лучше тебя! — говорит Петроние. — Я больше учился, выходит, братец, и знать должен больше.

— И много же ты кончил! Подумаешь, великая наука! Кончил то же, что и я!

— Есть небольшая разница, уважаемый господин Василие! — поправляет его Петроние.

— Три класса начальной сербской школы да один школы счетоводов в Топчидере — и больше ничего.

— Больше ничего? — гордо спрашивает его Петроние.

— Ну да! Да в придачу побывал в греческой школе у покойного учителя Харитона! А с этой греческой школой поднялся ты над нами надо всеми, Петроние, вот докуда! — говорит Васа и показывает на темя. — Заносишься так, будто ты посол в Стамбуле! Греческую школу кончил человек! Подумаешь, дело какое! Будто ты алфавит выдумал и можешь писать не хуже Доситея{27}. Ха-ха-ха!

— Сколько я учился, столько и учился. Знаю только, что грекам меня не продать.

— Где там! Грекам тебя не продать — да, чай, и сербы тебя не купят!

— А ты, раз по-сербски не знаешь, уж лучше бы… Клистивор! — повторяет Петроние. — Не Клистивор, а Кристифор, или, еще лучше, Христифор, или, если хочешь, уже на настоящем греческом, то: Христифорос… — гордо говорит Петроние.

— Ну ладно, братец мой любезный, — уступает наконец Васа Чтец. — Если я и сказал «Клистивор», турком я его не сделал!.. Что ты шум подымаешь, будто я твой дом поджег!..

— Ну, хватит! — закричали все пенсионеры. — Надо же, из-за какого вздора сцепились!..

— Да не сцепились мы, а просто дискутируем, — смягчается господин Петроние, не способный провести и полчаса без Васы Чтеца.

Утихомирили спорщиков. Наступила пауза, а потом опять завязался разговор.

— Эх, бедный Сибин! И он ушел! — говорит Петроние. — Я знаю его, хорошо знаю. Да и как не знать, знакомы, почитай, лет пять — десять, если не больше… еще по Кладову знакомы… Он чуть моложе меня… Был мальчиком у портного, а я учеником — тогда практикантов называли учениками — в канцелярии господина Ристо, смотрителя по рыбной ловле… Я там, а он в мальчиках… А потом, братец ты мой, оказались мы здесь, в Белграде… Меня перевели в референты, а он — подмастерьем в Белграде… Ничего тогда у него не было; беднее меня был! Будто сейчас вижу его безрукавку, да еще, помнится, какие-то военные пехотинские штаны с ярко-красными майорскими выпушками и солдатские ботинки на ногах… Потом туда-сюда, глядишь — и вышел в люди, пробился; обзавелся домом, бросил портняжить, занялся спекуляцией, повезло, и, пожалуйста, уж он — газда Сибин. Хе-хе, — двусмысленно заключил Петроние, — трудолюбивый, говорят,