Алина и Валькур, или Философский роман. Книга вторая - Маркиз де Сад

«Вот и прекрасно, — сказала я Климентине, — теперь ты видишь, что мы стали хозяйками положения: тиран у наших ног; значит, нежность, что ты проклинала, все-таки может иной раз пригодиться? Ты признаешь ее силу, согласна ли ты с тем, что не существует ни мужчины, ни женщины, которых нельзя было бы подчинить себе своевременным отказом?»

Климентина, освободившаяся от объятий чернокожего чудовища, с присущей ей пылкостью осыпала меня словами искренней благодарности.

Переждав неделю, мы приступили к осуществлению задуманного плана; в течение этого времени я старалась подчинить себе влюбленного Бен-Маакоро; вы прекрасно понимаете, что все мои действия объяснялись желанием оказать услугу дону Лопесу, поскольку мне не улыбалась перспектива окончательной победы над новым любовником, презреннейшим представителем человеческого рода. Впрочем, иногда я делала ему некоторую поблажку, ведь я отнюдь не стремилась исправить дурной нрав негра, но скорее опасалась стать жертвой его неумеренной похоти; чрезмерно ограничивать желания Бен-Маакоро для меня было слишком опасно: разъяренный слишком строгими запретами, он мог меня изнасиловать; наконец я подыскала прекрасное средство удовлетворить наклонности негра, не изменив моей прежней манеры поведения с чернокожим влюбленным.

Как-то раз он повел меня в потайные комнаты королевского гарема. Представив мне всех своих наложниц, Бен-Маакоро спросил, не желаю ли я взглянуть на его любимцев... Намереваясь сделать хоть что-то приятное моему хозяину, я согласилась. И вот мы оказались в обители мерзкого разврата, где чернокожему владыке были оказаны постыднейшие знаки рабского подчинения, услаждавшие гордыню похотливого негодяя... Бен-Маакоро попросил разрешить ему этот вид удовольствия, если он, конечно, меня не оскорбляет этим.

С крайним отвращением я поспешила дать требуемое согласие, так как понимала, что общение с мальчиками заметно убавит пыл негритянского владыки, чувства которого ко мне останутся неизменными; получив некоторое послабление, Бен-Маакоро безусловно станет менее свирепым возлюбленным, что было совершенно необходимо для успешного и, главное, безопасного осуществления моего плана. Дикарь, чье сердце не отличалось восприимчивостью к нежным чувствам, был очень доволен разрешением, которое я ему дала: три дня и три ночи он провел в непристойных оргиях, окруженный презренными прислужниками разврата. Кстати сказать, Бен-Маакоро, влюбившись в меня, поначалу пренебрегал мальчиками.

«Природа иной раз преподносит нам труднообъяснимые загадки, — сказала я Климентине, — как могут противоестественные вкусы, преступные наклонности, пусть даже и вошедшие в привычку, мирно уживаться с чистейшими движениями души и даже составлять с ними одно целое?»

«Очень просто, — отвечала мне Климентина, — разве ты не знаешь, что самые грязные проститутки иногда вызывают у мужчин возвышенные чувства, тогда как своих возлюбленных, напротив, они заставляют совершать омерзительные поступки?»

«Но так поступают не влюбленные, а люди с извращенными наклонностями».

«Ты ошибаешься, Леонора, ибо человеческие страсти непостижимы; кроме того, они отличаются чрезвычайным разнообразием; те злоупотребления, о которых идет речь, или какие-нибудь другие отклонения, или что-либо иное, на них похожее, встречаются у отъявленного развратника, равно как и у субъекта нежного и деликатного; развратника на извращение толкает пресыщенность, тогда как человек порядочный просто получает более утонченные удовольствия. Но и в том и в другом случае побеждает чувство, управляющее всеми нашими поступками, даже самыми непостижимыми, что становятся лишь доказательством самой пылкой страсти. Порок, вызвавший у тебя столь сильное удивление, присущ в той или иной степени людям от рождения; в зависимости от различных жизненных обстоятельств отклонения такого рода укореняются в душе человека, руководствующегося в зрелые годы впечатлениями своего детства. Если подобные впечатления были сильными, он обращает их себе на пользу, находя выход своим страстям. Ну, а если эти впечатления были слабы? Тогда любовь, питаемая ими, не становится более яростной, чем они, и действует под влиянием разума, проявляясь в нежности. Но, иногда приходится наблюдать иную картину, когда ничто не может противостоять дикой страсти. Она уподобляется бурному северному ветру, ломающему, крушащему, разносящему в клочья, сметающему все на своем пути; урагану, или скорее пламени, пожирающему сухие деревья: чем больше их попадает в огонь, тем страшнее становится пожар. Вот каковы последствия любовной страсти. Своенравные дети часто ломают свои погремушки; разбивая их вдребезги, они испытывают живейшее удовольствие, но вскоре проливают горькие слезы над обломками. С любовью дело обстоит точно так: ее проявления не поддаются нашему пониманию, они могут быть непристойными или бесчеловечными, но в любом случае гармонируют с законами естества. Надменный глупец не знает этих законов, напыщенный моралист выносит им обвинительный приговор, зато философ, единственный, кто проник в тайники человеческого сердца, относится к таким законам с величайшим уважением. Невежественная толпа, незнакомая со светом философии, ежеминутно приходит в удивление, наблюдая за странностями влюбленных, когда зов сердца противоречит велениям разума; в действиях одного человека, наделенного добрым сердцем и развращенным разумом, а это случается очень часто, толпа видит соединение множества пороков с явными добродетелями; невежды начинают тогда твердить о противоречиях, якобы присущих человеческой натуре, хотя никакого противоречия в действительности не наблюдается: следствия двух противоположных причин с необходимостью отличаются друг от друга. Адриан любит Антиноя точно так же, как Абеляр — Элоизу: первый известен как владыка с порочными нравами, второй — как добропорядочный влюбленный. Однако Адриан, человек с организацией тонкой, хотя и развращенной, мог стать любовником Антиноя и Элоизы одновременно, тогда как Абеляр, человек тонкий, но далекий от разврата, будет любить лишь одну Элоизу».

Бен-Маакоро влюбился в меня окончательно: он руководствовался только моими советами и не принимал никаких государственных решений без моего одобрения. Я посчитала, что настало время приступить к решительным действиям. Получив от Климентины необходимые сведения, я начала убеждать негритянского владыку в том, что союз с португальцами значительно упрочит положение его королевства, ведущего беспрерывные войны с соседними племенами. Одна мысль о союзе с европейцами, значительно превосходящими местных жителей по уровню развития, вселила страх в душу Бен-Маакоро: он опасался, что европейцы подчинят его себе. Тогда я сказала, что португальцы далеки от намерения поработить королевство Бутуа — им и так едва удается управиться с уже имеющимися колониальными владениями в Африке. Португальцы якобы хотят лишь проложить кратчайшие пути между своими факториями, чтобы получить доступ к западному побережью. Бен-Маакоро спросил, не поручили ли европейцы мне вести с ним соответствующие переговоры. Я решила ничего от него не скрывать и призналась, что если бы войска владыки Бутуа не атаковали португальский форт, то сама вместе с подругой отправилась бы к Бен-Маакоро с аналогичными предложениями. Помолчав минуту, негр сказал, что готов согласиться с моим проектом, однако он опасается, как бы европейцы, проникнув в пределы Бутуа, не похитили меня. Я избавила его