Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1 - Жорж Тушар-Лафосс

дороге. Монахини утверждают, что они не принимали умирающего, а между тем, нет нигде следов его могилы и известий о дальнейшем прибытии его к какому-нибудь европейскому двору. Я вывел из этого, государь, что Пруильская настоятельница солгала; а так как ложь смертный грех, в особенности для монахини; то эта женщина сослана в другой монастырь на покаяние и лишена своей должности.

– Как! по подозрению, кузен?

– Все государства погибли бы одно за другим поочередно, если бы монархи ожидали неопровержимых доказательств для того, чтобы карать своих врагов.

– Кузен, сказал Людовик ХIII мрачно и медленно. Я теперь слишком опытен и знаю, что поспешные наказания поражают невинных жертв… и после этого ночи наполняются привидениями, укорами совести и страшными грезами.

– Граф Море положительно умер, сказал Ришельё, не отвечая на зловещее, замечание короля.

– Да будет мир праху его… По крайней мере, этого я не подверг позорной казни.

Через две недели после этого разговора, кардинал доложил королю, что после самых тщательных розысков были найдены останки графа Море, по указанию одного лангедокского крестьянина. Ришельё прибавил, что граф испустил последний вздох в карете Монсье и был похоронен своим оруженосцем в оливковой роще.

* * *

В продолжение четырех лет, последовавших за казнью Монморанси, при дворе Людовика ХIII не произошло ничего замечательного. Если бы любопытный иностранец захотел увидеть короля, ему указали бы в Сен-Жермэне деревенского дворянина, влачившего бесполезную жизнь, скучного, слабого, который давал только знать о себе взрывами гнева, подобно тому, как летний удушливый день оживляется молниями. Если бы этот самый иностранец искал королевы, ему указали бы в. церкви Валь-де-Граса женщину, стоявшую на коленях, еще прекрасную, но обычная бледность которой обнаруживала душевные страдания, в то время, как роскошные формы ее обличали натуру, падавшую под тяжестью собственной силы. По вечерам все окна Лувра были темны, вся жизнь этого дворца казалась мертвой.

Двор Франции, настоящий государь, придворные, целые полки дворян, гвардия слуг, одним словом – все, составляющее верховную власть, находилось в недавно отстроенном кардинальском дворце[48] на месте отелей Рамбулье и Меркер. Остановимся на минуту перед этим обширным зданием.

В общем расположении плана вкус архитектора Мерсье поглощался наклонностью к пышности, которую во всем обнаруживал кардинал Ришельё. Поэтому дворец скорее внушал удивление, нежели возбуждал чувство изящного. Главный фасад, выходивший на улицу Сент-Оноре, представлял длинные ряды аркад, довольно разнообразного вида, украшенных не совсем удачно корабельными кормами и якорями, напоминавшими звание главно-начальствующего флотом, в которое был облечен Ришельё. К этому главному корпусу, заключавшему в себе парадные покои, были присоединены два флигеля такой же архитектуры; один специально предназначался для театральной залы, другой состоял из галереи.

Чрезвычайно хвалили внутреннее расположение кардинальского дворца. Сто раз были описаны его бальные залы, щегольские будуары, – эти убежища сладострастия, – которые прелат вопреки восстановлению правил духовенства, велел устроить не щадя издержек; нечего и говорить о роскошной меблировке, на которую королевская казна, доставила, средства могущественному министру. Столы черного дерева, мраморные, порфировые, с изящными инкрустациями из яшмы, халкедона, порфира, аметиста, агата, и лапис-лозули; черепаховые шкафы, украшенные кораллами и корналинами; турецкие, персидские, китайские ковры с яркими цветами, подобными, живым; бархатные, атласные, парчовые обои или расписанные искусными копиями Рафаэля, Жюль-Романа, Альбрехта Дюрера, Темнесте, Рубенса, Кортона; постель с занавесками из китайского газа, из шелковых материй с серебряными и золотыми цветами, с блестящими полосами того и другого металла; наконец вазы, люстры, украшения, из листового золота с драгоценными камнями в роскошнейшей в мире церкви – все это уже было изображено в тысяче описаний, соперничавших с восточными сказками.

Но большая театральная зала, описанная, до сих пор довольно плохо, заслуживает некоторых подробностей. По-видимому, давая план этой постройки, Ришельё измерял свой век таким, каким он его сделал – блестящими периодами Греции и Рима. Зала состояла из обширного параллелограмма, в конце которого возвышалась, сцена; она занята была двадцатью семью ступенями, расположенными по образцу древних театров и оканчивавшимися восемью большими аркадами. Во время представлений ступени эти покрывались деревянной одеждой, на которой садились зрители, исключая трех мест, расставленных для прохода; по стенам имелись два золоченых балкона, предназначенных для высших особ двора, которые всегда присылали стулья перед спектаклем. На потолке, искусная кисть изобразила длинный ряд коринфских колонн, которые по чудесной комбинации перспективы возвышали, по-видимому, свод, в действительности весьма низкий. Цирк этот – подражание древним – мог вместить три тысячи человек.

Это обширное здание Ришельё предназначал для представления трагедий, трагикомедий и героических комедий, которые до тех пор сочинялись Ротру, Этоалем, Боаррбером, Коллете, Демаре – драматурги, в безобразных произведениях, которых сверкали, однако же, поэтические искры. Но вдруг над ними воспарили широкие крылья, могущественного гения, который парит до сих пор и, может быть, будет парить всегда на недосягаемой вышине для французских трагиков… Появился Корнель.

Господствующая мысль кардинал, при поспешности докончить прекрасную театральную залу прежде самого дворца, не заключалась, однако же, в том, чтобы предоставить французской Мельпомене храм, достойный ее; самое решительное желание его возбуждалось мщением. Известна уже была одна рапсодия Мирам, произведение отвергнутого обожателя Анны Австрийской, и которую он наполнил горькими намеками на любовные похождения королевы, а также и на ее интриги с Испанией. Первый министр сгорал нетерпением предоставить на потеху многочисленной публике эту ядовитую пьесу; он заранее восхищался краской стыда королевы, которая должна была с унижением слушать эту ясную аллегорию своей любви к Бэкингему:

«Я чувствую себя преступной, любя иностранца, который из любви ко мне грозит опасностью этому государству».

Театральная зала кардинальского дворца предоставлялась актерам, прибывшим из Италии. В ожидании, они давали свои фарсы дурного вкуса, но в которых иногда проявлялось остроумие в одном герое, помещавшемся в Вьелль-Рю-дю Тампль: туда то любители скандалов ходили смотреть Арлекина, Шута, Мезетен, Красавца Леандра, Тривелена, Доктора, Изабеллу, Коломбину и проч.

В картинной галерее кардинала собраны были все лучшие произведения живописи школ итальянской, фламандской, французской и испанской. Среди этих богатых коллекций был повешен портрет его эминенции, под которым суетный прелат позволил написать: Hic stante, cuncta moventur[49]. Однажды под этой хвалебной надписью кто-то начертал карандашом следующие слова: Ergo cadente, omnia quiescent[50]. Прочтя эту остроту, Ришельё сказал с движением досады:

– Я дал бы девять тысяч пистолей, чтобы узнать автора.

– А я убежден, монсеньер, – отвечал веселый Боаробер: – что он дал бы двадцать тысяч по противоположному поводу.

Между тем, вражда неосторожно изгнанной женщины принесла свои плоды. Людовик ХIII воевал с Филиппом IV, который по внушениям своей любовницы, прелестной герцогини Шеврёз, велел вырезать французский гарнизон в Треве и