На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко
На доблесть и на славу читать книгу онлайн
Роман «На доблесть и на славу» завершает дилогию известного ставропольского писателя Владимира Бутенко, посвященную судьбе казачества в годы Великой Отечественной войны. Лихолетье развело по обе стороны фронта казачий род Шагановых. Красноармеец Яков в составе сабельного эскадрона проходит ратный путь до Будапешта, приумножая славу предков. Ранениями и собственной кровью смывает он клеймо «сына старосты». Также нелегкие испытания выпадают на долю его жены Лидии, арестованной смершевцем только за то, что была невесткой атамана.
Тяжелой оказалась стезя старшего поколения Шагановых и тех, кто поверил посулам гитлеровцев «даровать казачью вольницу». С документальной точностью и мастерством в романе рассказывается о скитаниях многих тысяч казачьих беженцев, о распрях атаманов, о пребывании Казачьего Стана в Белоруссии и Италии, о трагедии Лиенца, когда английское командование обманом заставило казачьих изгоев и офицеров принять горестный «венец правды».
На леваде бегали казачата. И, заигравшись, Федюнька пришел к Дагаевым уже к застолью. Резальщики, вымыв ножи и руки, причесавшись, с серьезным видом рассаживались по стульям. Таисия, хлопотливая, угодливая, положила мужчинам на колени утирки. А мать ее черпала половником наваристый бульон и куски мяса, полные тарелки передавала Лидии, подносившей к столу. Тем временем молодая хозяйка достала бутылку самогона, вытерев завеской, ловко поставила перед гостями.
– Любо! – воскликнул дядька Михаил, поглядывая на крутобедрую Таисию, уже несущую от посудного шкафчика рюмки. – Нонче Прощеный день. Считай, двойной праздник!
– Завозилась, холера. Блинцы, Кузьмич, подгорели, – винилась тетка Устинъя, вытаскивая из духовки благоухающую маслом башенку блинов. Аромат их мешался с запахами шулюна и будил такой аппетит, что Федюнька еле успевал глотать слюну. Наконец, их с Танькой посадили за отдельный стол в кухнешке, оделили мяском, блинцами и узваром.
А взрослые в горнице шутили, ждали, когда тетка Устинья зарядит дровами печь, чтобы поставить чугуны с водой. Возиться со свиным желудком и кишками, прежде чем начинить их, сделать сальдисон[46] и колбасы, предстояло до глубокой ночи…
– Ну, спасибочки за работу, – двумя пальцами держа полную рюмку, благодарила старая хозяйка. – Оно, конечно, трошки не вовремя. Мясоед кончился, а мы надумали… Деваться некуда. А то кабан и нас бы с девками сожрал… Ревел с голоду. Тощий! Сало в два пальца… А вам, мушшины, – спасибо. Чистенько зарезали. Ну, господь простит.
Оборвав речь, она зажала нос пальцами левой руки, широко открыла малозубый рот и опрокинула в него рюмку. Так в хуторе пили женщины, не выносившие запаха сивухи.
Обедали с толком и расстановкой, обсуждали местные новости и сводки Совинформбюро.
– Чудок наши войска поднажмут – и до Берлина достигнут, – убеждал всех зарумяневший, пьяненький дядька Михаил. – Верно, Петр Андреич? Уже Белград и Варшаву освободили. За Будапешт дерутся.
– Бывал я там. Аккуратный город, – неожиданно поведал иногородний. – В венгерском плену три года пробыл. В Первую мировую.
– И как же у них? Чем занимаются? – оживилась Таисия, откидываясь на спинку стула, – как на показ! – сбитая, полногрудая, молодая. – На кого скидаются, венгерцы эти?
– Такие же, как мы, – подумав, определил Петр Андреевич. – И чернявых, и рыжеволосых много. Народ смешанный. А язык мадьярский – особый. Чиновники могут и по-немецки, а большинство говорит по-своему. Я не сразу стал понимать. Поневоле пришлось. Нация, скажу я, чистоплотная и работящая. По-умному жизнь устроена. Друг к другу относятся с уважением. Тому и детей учат. А как работают? Разумно! У нас натура такая: гуляем, ленимся, а как припечет – жилы тянем. А у венгров – по-иному. Поднимаются чуть свет. Хорошо покушают, по стакану вина выпьют. Надевают кустюмы и, опрятными, едут в пролетках. На месте работы, – в поле, в саду, на лугу ли, – переодеваются. В полдень – обязательно отдых. Трудятся по часам. Глядь – солнце на закате. Помылись, в кустюмы вдягнулись и – вожжи в руки. Домой!..
– Нам такая жизня не подходит, – перебила тетка Устинья. – Могет, у них наделы малюсенькие. А мы в летнюю пору денно и нощно горбим, а не управляемся. Хоть при атаманской власти, хоть и в колхозе. Потому как люду мало, а земли – краю не видать!
– Это есть. Только я о порядке работы говорю. Про устройство жизни.
– А какие же там женщины? – хохотнула Таисия. – Лучше нас?
– Лучше вас, ягодок, нигде нема! Я в Ростове повидал. И армянок, и персиянок, и… этих… курдянок… Нет! – громогласно заключил дядька Михаил. – Против казачки нет краше!
Лидия и Таисия улыбались, отстраняясь от обнимающих рук Наумцева, не утратившего мужской прыти. Тетка Устинья опять отлучилась к печи, загрохала конфорками.
– Что ж вы молчите? Согласны аль нет? – допытывалась Таисия, подмигнув Лидии.
– Как вам сказать… Красота разная бывает, – резонно ответил гость.
– Например? Признавайтесь, по молодости, у вас отбою от невест не было. И сейчас вы мужчина собой видный, а тогда и подавно! – приставала, улыбаясь, захмелевшая Таисия.
– Меня отец рано женил. На фронт я ушел, имея дочь. Когда контузило и оказался в плену, больше всего о них скучал. И гибели минул, и к хорошим людям попал, мадьярам, а дом не забывал, – стал степенно рассказывать Петр Андреевич. – Нас, невольников, держали в лагере. Приезжали на смотрины зажиточные венгры, и кто понравится, увозили с собой. Моим хозяином оказался Янош, старик шибко придирчивый. Определил меня кучером. А к лошадям я с детства привык. Родом с Южной Украины. Да… Стараюсь, холю лошадок. Они и вправду особой венгерской породы, собою неказисты, но гривасты и быстроноги. Шерстка так и лоснится! Выкормлю, уберу в денниках, запрягу в пролетку и – жду команды. Янош трех батраков держал. Занимался виноградарством и скот племенной разводил. По Буде и Пешту кружим, в суседние городки заворачиваем. Скажу так: относился он ко мне уважительно. Кустюм купил и рубашки. Кормил со своего стола. Говорят, дескать, мадьяры к вину охочи. Действительно, у них скрозь[47] виноградники. У каждого в погребах – бочки. Но как пьют? Обычно после еды. Вместо узвара. И бодрыми становятся, и настроение веселое, и разума не теряют. Водку не глушат. В меру принимают. У них она «палинкой» именуется. Так, вроде сливового самогона…
– О! Мы еще за Прощеный день не выпили! – запоздало вспомнил Кузьмич, беря бутылку. – Остатки сладки!
– Чтоб нас так простили, как мы их просили, – шутливо говорила Таисия, поочередно чокаясь с рюмками гостей. – Чтоб век не забыли, как мы их любили!
Тетка Устинья тоже выпила и уже было прокашливалась, собираясь заиграть песню. Но дочь остановила ее, настойчиво выкрикнула:
– Вы, Андреич, не хитрите! Рассказывайте про любушку. Я же чую, она была там…
– Была. Только вспоминать недосуг. Да и поздно уже, – твердо осадил молодайку гость. – Одно скажу. Богатая была. Крепко привязалась. Молодость… И все же тянуло к родным. Потому и подался домой, бежал из плена. С молитвой через границу перешел, хотя стреляли по мне не раз… Многое повидал. Жизнь у всех нелегкая. Только иные ее под себя гнут, без чести и совести. Другие держатся божьих заветов. Таким на свете тяжелей. Зато перед иконами легче!
Петр Андреевич
