Книжный магазин в Мейфэре - Элиза Найт

Возлюбленный…

– Нет. – Я провела кончиком пальца по его коротким черным усикам. – Вы щекочете меня.

– Я хочу снова заставить вас смеяться. У вас такой красивый смех.

И он опять поцеловал меня, на этот раз пылко. Возбуждение нарастало с каждой минутой.

Я уже едва дышала. И чуть не задохнулась, когда его рот скользнул к моей шее и язык нырнул в ложбинку у горла.

– Je veux te faire l’amour [101], – прошептал он мне на ухо.

– О да, займись со мной любовью.

Гастон подхватил меня на руки, словно я была легкая, как перышко, и понес наверх, в нашу с Питером спальню. В постель, в которую я не допустила даже Андре. Чувство вины зашевелилось в глубине моей души, но я сразу же отбросила его. Мой брак давно умер. А то, что у меня с Гастоном… Это было головокружительное, необузданное, пьянящее чувство, которое приходит, когда влюбляешься.

Несколько часов спустя мое сердце все еще бешено колотилось, а кожа горела. Я чувствовала удовлетворение, какого не испытывала много месяцев, а быть может, и лет. Гастон полностью поглотил меня, он преклонялся передо мной, как никто другой.

На следующий вечер он снова пришел, затем опять… Мы провели вместе так много ночей, что я потеряла им счет, и со временем это стало привычкой, которая крепко вплелась в канву моей жизни.

Иногда мы ели то, что готовила Глэдис, а порой – рыбу с жареным картофелем, которые он покупал по пути. Однажды вечером Гастон принес корзинку для пикников, наполненную сэндвичами, сделанными как в его любимой парижской boulangerie [102]. В другой раз я шиканула и попросила Глэдис зайти за ужином, который заказала в «Савое».

После ужина мы гуляли с собаками, и Гастон даже иногда гладил цыплят. Наша совместная жизнь постепенно наполнялась разнообразием. Мы периодически ходили в кино, пробираясь в кинозал после выключения света, чтобы никто не узнал нас, пока мы наслаждались фильмом и друг другом. В конце каждого вечера мы занимались любовью – до тех пор, пока уже не могли ни дышать, ни говорить, ни шевелиться. Лишенные сил, мы погружались в сон, а перед рассветом я просыпалась, чувствуя, как Гастон прокладывает на моем животе дорожку вниз, и мы снова сплетались в объятиях.

Затем Гастон выскальзывал из моего дома и уходил в свою квартиру. Оттуда он звонил мне каждое утро и болтал с полчаса или дольше, выпрашивая новые истории.

– Из твоей жизни нужно сделать книгу. Все купили бы ее, даже по ценам «Хейвуд Хилла».

Я отнекивалась, заявляя, что с меня вполне хватает статей. Одну из них только что опубликовали в «Лилипуте», другую должны напечатать в следующем месяце.

Дом по адресу Бломфилд-роуд, 12 казался продолжением рая. Днем я работала и дежурила на волонтерской службе, а потом возвращалась домой и ждала, когда Гастон запоет под окном – так он возвещал о своем приходе.

Казалось, этой зимой и ранней весной ничто не могло испортить мое настроение. Даже случайное напоминание о том, что у меня есть муж. На этот раз даже Питер не омрачал моего счастья. Апрель 1943 года

Звякнул колокольчик над дверью, и я крикнула, ставя последнюю книгу на полку:

– Минутку!

Однако, пройдя в переднюю часть магазина, никого не обнаружила. Снаружи уже стемнело, портьеры были задернуты. В зале я находилась одна, хотя могла поклясться, что слышала колокольчик.

И тут я увидела на кассовом аппарате красную розу и улыбнулась.

– Ты еще здесь, дорогой? – я ожидала, что Гастон появится из своего укромного места, но ничто не нарушило тишины. – Я сейчас закрою магазин, и ты будешь заперт до утра.

Однако вокруг царило безмолвие. Вдохнув аромат розы, я заметила под ней записку.

Удлиненные французские буквы Гастона врезались в бумагу.

Дорогая Нэнси!

Моя любовь, моя леди, самая обворожительная женщина, какую я встречал. Не могу дождаться, когда увижу тебя сегодня вечером.

Твой лягушатник

Собрав свои вещи, я вышла на улицу. Когда я вставляла ключ в замок, чья-то рука легла на мою талию. Подняв глаза, я увидела хитрую улыбку Гастона.

– Ты сегодня окружен тайной, – заметила я.

Он протянул мне еще одну розу, и я уткнулась в нее носом.

– Я пытался быть романтичным, – ответил он.

– И преуспел.

Я взяла его под руку, и мы направились к моему дому. Там я провела с Гастоном больше счастливых минут, чем с любым другим человеком в своей жизни. Я не волновалась о том, что Питер придет домой и застанет нас. Он находился в отъезде, а когда бывал в Лондоне, стремился отнюдь не в мою постель.

После ужина, состоявшего из пирога и салата, оставленных нам Глэдис, Гастон включил граммофон и привлек меня в свои объятия. Мы медленно танцевали, и его запах окутывал меня, вызывая приятные воспоминания и даря надежду.

Он закружил меня, и я улыбнулась, прижавшись щекой к его плечу. Когда песня закончилась, он поцеловал меня в губы, а затем потянул к дивану. Сняв с меня туфли и чулки, он принялся неторопливо растирать мои ступни. Чудесные руки Гастона никогда не уставали и, казалось, были созданы для того, чтобы дарить наслаждение.

– У меня есть новости, – он уже не улыбался, и по его мрачному тону я догадалась, что новости плохие.

– О? – осторожно произнесла я, убрала ноги с его колен и поджала под себя, внезапно ощутив слабость.

– Я получил приказ.

Я спросила сдавленным голосом:

– Париж? Позволь мне поехать с тобой?

– Ma chérie… Как бы мне хотелось этого! Но… Нет, не Париж. Пока нет. Это Алжир. Предстоит воевать там с нацистами и «Виши». Ты будешь мне писать?

Я смотрела в глаза Гастона, стараясь не заплакать.

– Я не хочу, чтобы все закончилось.

– Moi, non plus [103]. Это не конец – просто пауза. Пиши мне красивые письма. Я буду приезжать, когда смогу. И звонить всякий раз, как выдастся возможность.

– Я стану писать каждый день, пока мы не встретимся снова.

Я свернулась калачиком у его груди и прижала руку к его сердцу, ощутив ровное сильное биение.

– Ah, ma chérie! Mon coeur [104].

Он назвал меня своим сердцем с такой убежденностью, что я почувствовала: теперь могу поделиться с ним сокровенной тайной.

– Я так сильно люблю тебя! – Никогда я не говорила этих слов. Ни Андре, ни Питеру, ни даже Хэмишу.

Гастон поцеловал меня и еще крепче обнял сильными, любящими руками. Я чувствовала себя цельной – как будто, несмотря на войну и