На червленом поле - Мария Воробьи

– Это будет непросто сделать, однако для деятельного ума нет ничего невозможного. Но скромный кардинал может куда меньше, чем мог бы отец всех христиан. Пусть еще я молод, но скоро, скоро я смогу избираться в конклаве, и если испанские кардиналы будут знать, что за мной стоит благосклонность моего короля…

– Вы не поняли меня, дорогой друг, – сказал король, глядя на Родриго круглыми рыбьими глазами. – Мне не нужен святой, про которого так говорят. Мне нужен святой, чтобы и в самом деле был свят. Мне нужно, чтобы он ходил по воде и исцелял болящих.

– Это будет устроить сложнее, – сказал кардинал.

– Вы опять не поняли меня, о друг. Мне нужен настоящий святой, настоящий.

– Такие рождаются раз в поколение или даже реже. В стародавние времена их было больше, но теперь их стало совсем мало.

– И все же вам был обещан один, разве не так? – Рыбьи королевские глаза вдруг оказались удивительно проницательными, и Родриго, бывший на двадцать лет старше, даже удивился этому. Но король продолжил: – Я знаю. Вам обещали, что от вас родится потомок-святой. Я внимательно наблюдал за вашим сыном, и мне кажется, что этот святой родится через него. Он отважен и спокоен, герцог Гандийский, и, кажется, знает то, чего знать нельзя, и помнит то, что случилось задолго до его рождения. Поэтому я хочу, чтобы он взял руку – не моей дочери, нет. Мои дочери очень ценны, их четыре у меня, а сын только один. Поэтому я хочу, чтобы он женился на моей двоюродной сестре.

Мария Энрикес де Луна, еще юная, у которой только-только начала расти грудь, доверчиво держалась за руку Педро Луиджи, пока их обручали. Она была такая серьезная и строгая, такая маленькая и влюбленная, что в его глазах стояли слезы. Целовал – он ее целовал – в лоб, как сестру, в лоб, как покойницу.

Говорил ей нежно:

– Не торопись взрослеть, маленькая, – тебе не быть моей женой.

Но Мария Энрикес только злилась на это и отвечала:

– А чьей еще, раз нас обручил сам король Фердинанд, благочестивый король Фердинанд?

Педро Луиджи не отвечал на такое. Улыбался виновато и нежно: за все, что случится потом. За всю боль, что он причинит ей потом, и за всю боль, которую принесет не он.

Смотрел мимо нее, в небо, в землю, в зеркало, в похлебку, говорил ей:

– Тише, тише, милая.

Она закусывала губу и удалялась. Муштровала служанок, велела шить платья, как для совсем взрослой: черные, отделанные золотыми нитями, да больше ткани класть, сапожки шить с высоким каблуком.

Но Педро Луиджи на нее особенно не смотрел. Она – упрямая, знатная, любимая дочь – приходила к нему сама. Сидела в гостиной, и три тетушки послушно сидели в углу и вышивали, чтобы она могла прилично побеседовать с женихом.

Педро Луиджи приходил, садился рядом. Рассказывал иногда какие-то сказки, но не ей лично, а как будто в пустоту. Говорил:

– Скоростные поезда будут покрывать расстояние двести километров за один час. Плесень убивает то, что заставляет людей умирать от чахотки. Однажды самый большой пароход в мире утонет в океане, отправляясь к земле, куда скоро отправится идальго[6] Кристобаль Колон.

Иногда говорил страшное:

– В Англии королю отрубят голову. Во Франции королю тоже голову отрубят, но еще и королеве, а в России…

В такие моменты Мария Энрикес подрывалась, подбегала к нему, зажимала ладонью его рот. Она знала: такие речи хоть и сказки, а не к добру. Лучше их вслух не произносить. Оглядывалась боязливо на старух, но те не слушали речи жениха, а ревностно следили за вышивками. Каждая хотела быть лучшей мастерицей, чем другие две. Им было не до жениховых бредней.

Так он развлекал невесту, придумывая много о том, что случится нескоро.

Но однажды она застала его в тревоге и тоске. Спросила участливо:

– Что такое?

– Я сделал глупость. Я читал письмо отца, где он говорил о маленьких моих братьях и сестре: Сезаре, Хуане и Лукреции, которая еще сосет материнскую грудь и не умеет держать голову. К слову, там будет еще один: его назовут Джоффре. Но его я видел и раньше, а сейчас увидел больше положенного. Мухи вились надо мной, я замахал рукой и случайно подвел глаз слишком близко – и я увидел, увидел, какая судьба их ждет.

– Ты беспокоишься о своих младших братьях и сестрах? – поняла Мария Энрикес. – Кто-то из них болен?

Тут Педро Луиджи вдруг засмеялся, захохотал так, что его затрясло. Мария Энрикес стояла молча, немного раздраженная его смехом, и ждала, когда же он наконец закончит. Отсмеявшись, он сказал:

– Да, пожалуй, каждый из нас болен. – И тут он стал намного серьезнее. – Надо им помочь.

– А кто поможет тебе? – спросила Мария Энрикес со слезами на глазах. Ей казалось, что ее суженый соскальзывает в безумие. Но при этом она видела, что в своем безумии он никогда не ранит ее, поэтому к ее жалости и ее любви не примешивалось и крупицы страха.

– Мне? А мне зачем помогать? Я своей судьбой доволен. Но ты верно сказала. Им надо помочь. Джироламе и Изабелле уже поздно. Но детям Ванноццы деи Каттанеи – можно. Сезару, Хуану – кстати, нравится тебе имя Хуан? – Лукреции и Джоффре, который еще не родился. Им помочь можно.

– Я не думала об имени Хуан.

– Хорошее имя для сына. Плохое – для святого, но святому пока рано. Святой будет, конечно, францисканец.

– Монах-францисканец?

– Нет, просто подобен святому Франциску Ассизскому. Дочь твоя будет тоже Франциска… Зачем ты меня перебила? О чем говорил? Ах да. О моих братьях и сестре. Они наделают страшного, особенно бедный Сезар. Сейчас это еще ничего, но я прозреваю, ночь придет, и мир, который мы знаем, закончится, а утром мир станет новым, свежим, как в первый день Творения. И вот тогда-то деяния Сезара, которые будут нормальны для мира старого, станут ужасными для мира нового. Лукреции помогут и без меня. Она словно за стеклом, и я не могу до нее дотянуться. У Хуана будет жена… Разумная, красивая, твердая духом. Если бы мне можно было любить, я любил бы ее.

Тут Марии Энрикес стало тяжело дышать, а он сказал:

– Не обижайся. Ты поймешь потом. А пока что… Я вижу день, один день. Вернее, его я как раз не вижу. Что-то случится в этот день, но, когда я навожу на него свой взгляд, глаза начинает резать, как если бы я смотрел на солнце.