На червленом поле - Мария Воробьи

детьми и сам учил их: искусству умолчания, умению улыбаться всем и одновременно никому, заговорам и обманам. Этим искусствам сложно было обучиться по книгам или у нанятых наставников. Эти искусства дети почему-то очень любили. Для дочери он просил прибыть из Испании свою родственницу, Адриенну де Мила, знатную и высокообразованную вдову – чтобы учила дочь шитью, обхождению и манерам.

А еще со смертью старших детей Родриго стал больше времени проводить с младшими, не только обучая их: его стало интересовать, как, чем они живут, что они думают, чего хотят и чего боятся.

Призрачные Педро Луиджи, Джиролама и Изабелла смотрели сквозь оконное стекло на отца, что играл со своими другими детьми, маленькими еще, с круглыми детскими глазами, с гладкой детской кожей, – смотрели с чувством сожаления, но отца не винили. Им, мертвым, было открыто грядущее, и на своих живых братьев и сестру они смотрели с состраданием.

Дети росли, и росла тень кардинала Родриго де Борха, или, как на итальянский манер называли его, Борджиа.

Он был апостольским легатом, кардиналом-дьяконом, архиепископом, кардиналом-протодьяконом, кардиналом-епископом, аббатом-комендантом, камерленго, деканом Священной коллегии и архипресвитером.

У него был специальный портной, что постоянно перекраивал его одежды под новый статус, и Родриго платил ему так щедро, как иные короли не платили своим портным.

На рождение самого младшего из детей, Джоффре, Родриго де Борха уговорил папу Сикста даровать всем своим детям статус племянников Родриго и право носить фамилию «де Борха».

Лучистыми глазами смотрела на них спокойная Ванноцца.

Они росли, ее дети, в ее дому, они играли в ее саду, и бури, бушующие за стенами, не касались их – до поры.

В год, когда все поменялось, Хуан и Сезар были взрослыми мужчинами, Лукреция выросла достаточно, чтобы искать ей жениха, а Джоффре еще иногда играл в солдатиков, пока никто не видел.

В тот год Родриго де Борха, ставший папой Александром Шестым, оставил свою Ванноццу, с которой прожил в согласии пятнадцать лет. В тот год его увлекла другая. Юная, белокожая, златовласая красавица Джулия Фарнезе.

Животным своим она прозвала единорога, потому что хотела славиться такой чистотой и красотой, чтобы все верили, что на закате на опушке леса он выходит к ней из темной чащи и склоняет свою царственную голову ей на колени.

Лицом она была похожа на молодую Ванноццу – только Ванноцца была спокойна, а эта была буйная нравом. Она закатывала Александру замечательные истерики, заставляла лобызать пальцы своих ног, дарить ей подарки, заказывать картины с единорогами, давала щупать себя через решетку – и далеко не сразу разрешила приблизиться. Пьяный от этой круговерти и ее запаха, он становился вновь молодым.

До Ванноццы доходили слухи, которым она сперва не верила.

Потом Александр сам пришел к ней и сказал, что пути их разошлись. Что он позаботится о детях, а также дарует ее нынешнему мужу сумму в существенное количество дукатов[4], чтобы обеспечить ее старость.

Он не знал, как поведет себя Ванноцца, и слегка опасался этого разговора. Но Ванноцца только отвернулась от него, и отошла к краю балкона, и долго смотрела на Рим. По улицам шли прелаты, ремесленники, куртизанки.

Она стояла долго, но Александр не торопил ее.

– Что же, – сказала только она, – быть по сему. Об одном только прошу тебя: эту ночь останься со мной. Больше ни о чем тебя не попрошу.

Александр очень обрадовался, что не будет сцены. Он на самом деле плохо знал свою Ванноццу, такую ровную, деликатную, вежливую и упорную.

Он, как оказалось, совсем ее не знал.

Этой же ночью она пошла в середину сада, сняла с груди нательный крест и закричала.

Крик был такой силы, что разбудил всех слуг и домочадцев, что разбудил самого Александра, разбудил всех соседей и спугнул голубей, дремавших на крыше соседней церкви.

Пока мужчины дома хватались за кинжалы, женщины хватали детей и зажигали факелы, что-то происходило с Ванноццей. Лицо ее словно потрескалось, руки вздернулись вверх и переплелись одна с другой, пальцы ног удлинились, вся кожа ее покрылась коростой.

Когда крик стих и испуганные домочадцы выбежали во внутренний двор, то не поверили своим глазам: вчера в саду были только розы, но сегодня над ними возвышалось широкое и взрослое дерево.

Ванноцца превратилась в лавр.

Глава 4. Забава второго дня, в которой говорится о смерти сына Родриго де Борха

Педро Луиджи был первенцем Родриго де Борха.

Никого так не ждут, как первенца. Ожидание первого ребенка размазано во времени, как масло в жаркий тосканский полдень может быть размазано по хлебу. Первенец словно говорит: мой отец и моя мать не бесплодны. Они способны, подобно Богу, сотворить жизнь.

Молодые родители заворожены свершающимся чудом, непостижимым для рьяного разума: как из ничего получается что-то – кто-то, обладающий и волей, и душой, и своей судьбой.

Так родился Педро Луиджи, первенец де Борха.

С радостным изумлением смотрел на него отец: молодой, слишком молодой каноник[5] де Борха. Девятнадцатилетний отец взволнованно пересчитал все пальцы на руках и на ногах младенца. Все было так, как должно было быть.

Но когда отец – возмутительно юный, восхитительно красивый – удостоверился в том, что у него есть сын и этот сын здоров и прекрасен, он скоро почти потерял к нему интерес.

Три раза он заказывал портреты сына – в ту пору это только стало входить в моду. Но ни один портрет не походил на Педро Луиджи, а походил на каких-то других мальчиков. И возмущенный Родриго гнал художников прочь. Потом, через двадцать лет, он наткнется на эти наброски, и окажется, что художники писали одну лишь правду: они изображали сыновей Родриго де Борха, но сыновей этих звали Сезар, Хуан и Джоффре, а не Педро Луиджи. Тогда Родриго удивится причудливости судьбы и обнимет своих маленьких сыновей, потому что дети, рожденные в сорок лет, очень отличаются от детей, рожденных в двадцать лет.

Педро Луиджи рос одиноким и тревожным, он только и делал, что смотрел на звезды, и даже его кормилицы говорили:

– Право, это самый странный мальчик, которого мы видели.

Глаза у Педро Луиджи были серые-серые, как туман, как зимнее небо, как нелюбовь пожилых супругов, как равнодушие мира к человеку.

Казалось, перед ним – незаконным, но признанным сыном – расстилается такая же дорога, как перед его отцом.

В ту пору папой римским был Алонсо де Борха, дядя Родриго, и широкая тень его плаща позволяла затемнить любой грех.