Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1 - Жорж Тушар-Лафосс

– На ком же вы намерены женить любезный брат?

– На девице Гиз, отвечал Гастон с живостью.

– На девице Гиз! повторил невольно кардинал, пораженный вестью тем более страшной, чем менее она была ожидаема.

– Против этого выбора нечего сказать, молвил король. – Мы желаем благоприятствовать, сколько это зависит от нас дому Гиза. Мы даем вам, брат, наше королевское согласие; а что касается до лиц, в пользу которых вы взываете к нашему милосердию…

– Государь! перебил Ришельё, не обнаружив ни малейшего следа досады, его пожиравшей: – следствие производится… я это позабыл в порыве живейшего удовольствия… Но Людовик справедливый не остановит священного действия законов.

– Гастон! продолжал Людовик XIII с улыбкой: – не позабудьте же мне представить госпожу и девицу и Гиз, как только они приедут.

– Они уже приехали, государь.

– О, у этих дам, сказал кардинал с действительно дьявольской усмешкой: – у этих дам есть при дворе родственница, рвение которой не дремлет.

– Также как и рвение вашей эминенции не дремлет относительно интересов вашей племянницы, возразил Монсье.

При этом ответе пурпуровая краска, одного цвета с его одеждой, мгновенно покрыла лицо кардинала. Держаться далее было невозможно. Он решился выйти.

– Ваше величество не имеете больше приказаний? спросил он с чрезвычайно принужденной улыбкой.

– Нет, кузен.

Его эминенция вышел из комнаты, поклонившись королю и его брату.

– Адская свадьба! воскликнул первый министр, входя в свой кабинет. Она сбудется… я не могу воспрепятствовать; но, прибавил разгневанный прелат с ужасным криком: – на свадьбе у Гастона ливреи будут очень красны. Гнусная фаворитка! Я открою в твоих глазах обильные источники слез. Если я не могу выкупать твою хорошенькую головку в крови Шалэ, я по крайней мере, силой мучений сотру розы на твоем лице и наведу горесть на твои черты, которыми ты так гордишься; я потушу этот очаг стольких нечестий… Но все это принесет ли какую-нибудь усладу в горечи, которую женщина и ребенок с таким злобным удовольствием влили в мое сердце? Буду ли я менее глупцом, над которым позабавились эти негодяи? Нет, нет… Это пятно, неизгладимое пятно, новая жизнь! Как бы я ни поливал его кровью, я его не смою…

И Ришельё впал в глубокую скорбь.

Он надеялся однако же вечером дать ход обвинению королевы и Монсье, такой быстрый, чтобы помешать женитьбе принца. Желая по этому поводу обойти действия правосудия, которого сам требовал еще утром, он попросил у канцлера Марилльяка обратно показание Шалэ, чтобы представить его королю; но этот сановник железной рукой удержал требуемую бумагу, предвидя беззаконное ее употребление. Таким образом этот отважный человек с той минуты приготовил собственную гибель; он, может быть, чувствовал это, но остался верен своей обязанности.

Не будучи в состоянии представить королю ничего, кроме неопределенных намеков, так как дело подкреплялось единственной уликой, удерживаемой Марилльяком, он принужден был согласиться на бракосочетание, предоставил себе постараться немедленно же устроить так, чтобы Мадам опротивела Гастону и таким образом отомстить этой принцессе за унижение Комбалле.

Ливреи на свадьбе Гастона не были красны, как предполагал разгневанный кардинал, пародируя фразу несчастного Колиньи[30]; но никогда еще при дворе не праздновалось такой печальной свадьбы. Монсье не надел даже нового костюма; на принцессе было белое гладкое атласное платье, и непышное жемчужное украшение, да и то позаимствованное у обеих королев. Убранство брачной комнаты тоже было занятое, и ему вряд ли позавидовал бы городской лавочник. На празднике не было ни пения, ни музыки. Король показался на несколько минут. Так как известно уже было кое-что о процессе, то Людовик с мрачным видом проводил брата в спальню к молодой супруге.

Около десяти часов не было уже света в окнах дома, занимаемого новобрачными. По обязанности правдивого историка я обязан прибавить, что счастье молодых супругов не прошло без смятения, ибо собака, оставшаяся в их комнате, до такой степени начала выть и визжать, что госпожа Гиз, ночевавшая возле, должна была встать и выгнать ее.

Несчастный Шалэ, в глубине тюрьме, в которую угодил по милости кардинала, узнал о свадьбе Монсье по выстрелам из орудий. Этот знак веселья казался ему добрым предвестьем; он полагал, что Гастон наконец устроился и, обещая наследника престола, будет с этих пор предметом хоть притворного уважения могущественного кардинала. Граф тем охотнее лелеял эту мысль, что не считал Ришельё способным упустить случай выдать племянницу за принца. Независимо от торжественных обещаний министра, Шалэ был убежден, что такой тонкий человек не захочет навлечь неудовольствия принца, преследуя людей, которые виновны лишь в том, что усердно служили его высочеству. Впрочем бедный узник льстил себя еще одной надеждой, что Монсье потребует при этом благоприятном обстоятельстве освобождения маршала Орнано, Вандомов и его, Шалэ.

– Нет, восклицал он не раз во мраке своей темницы: – как бы ни был зол Ришельё, он не заставит пролить нашей крови. Он сам предаст это дело забвению. Королева, которой он хотел отомстить, теперь сильно унижена: женщина не от королевского рода обещает монархии наследника, которого не могла дать ему она, Анна Австрийская.

И бедный узник внимательно прислушивался к малейшему шуму: каждую минуту ему казалось, что раздаются шаги освободителей… И эта надежда сбылась наконец – дверь его тюрьмы отворилась. Его отвели в суд, собравшейся в старинном Нантском замке. Там только он узнал, что Гастон женился не на госпоже Комбалле, а на девице Гиз, что в продолжение сватовства дело приостановилось, и что только после свадьбы Людовик ХIII, узнав о заговоре, предавался всей своей мрачной ярости на королеву, Монсье и всех мнимых сообщников покушения, выдуманного кардиналом. Правда, у Шалэ было ручательство-слово первого министра; но, будучи унижен неожиданным поворотом Гастона к девице Гиз, этот государственный человек, непривыкший к неудачам, не схватится ли за мщение к существу, которое может сделаться его жертвой. Вид судей был способен подтвердить и это гибельное предчувствие: лица их вообще были серьезны, свирепы, суровы. Один президент Марилльяк, очевидно задобренный, обнаруживал своими печальными чертами и тоном отвращение к этому роковому процессу, в котором его единственный голос, увы, не мог оправдать обвиненного.

Шалэ подвергся продолжительному допросу. Процесс опирался на одной почти единственной улике, на показании обвиненного. И только было еще мнимое обвинение, что прежде чем овладеть королем, Шалэ должен был умертвить кардинала. Несчастный граф не смел опровергнуть этого подложного документа, из боязни разгневать могущественная деспота и таким образом подрезать единственную нить, на