Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

помер. Вот беда-то!.. Так и сгило мое партизанство.

Глядь, заявился в Харламовск Федор Никанорович Бурлаков при большой должности в нэкэвэдэ. Шишка! Иду к нему. Так и так. Федор Никанорович похлопал меня по плечу, милостиво угостил папироской, апосля толкует: «Живи, дядя Ананий. Я тебя не трону», – говорит. «А как же мое партизанство?» – спрашиваю. А он мне: «А у тебя, грит, есть какие документы от Кравченко? Письмо ли, бумажка какая?» – «Какой же может быть документ, когда я в секретности находился и все доклады передавал через тебя, словами?» – «Тут, говорит, ничего не попишешь. Слова к делу не пришьешь. Живи, говорит, и сам про себя знай, что ты пользу оказал для революции».

Вот и похерили меня из главного алфавиту. Как корова языком слизнула. Вся моя доподлинность пропала через молчание Федора Никаноровича. Кабы он выступил в газете али на собрании да сказал бы…

Распахнулась дверь, и Гутя вошла с охапкой березовых поленьев. Бросила их у плиты – и к деду Ананию:

– Что ж вы лясы точите, дедушка, а кони в упряжке стоят? Привезли воды, погрелись, ну и поезжайте.

– Погоди, Гутя, погоди. Тут разговор про мое партизанство, как я…

– Шпиёном были? – засмеялась Гутя. – Вы только послушайте деда Анания, он вам такое понаскажет, на три книги хватит. Тоже мне, «шпиён»!

– Погоди, Гутя! Погоди! – засуетился дед Ананий. – Это наговор про меня, истинный бог, наговор. Хошь у отца слово спроси, Федора Никаноровича, как я…

Гутя сердито оборвала:

– Тоже мне, «Федора Никаноровича»!

– С отцом твоим, ежели сказать…

– Будет вам, дедушка. Езжайте же, езжайте! Кони-то продрогли. – И, легонько, но довольно настойчиво подталкивая деда Анания в спину, выпроводила его из прихожей.

И сразу ко мне:

– Надолго приехали?

– Да нет. Завтра уеду.

– Кто вам дает такие короткие командировки? Переночуете и дальше. Как тот раз. Так вы ничего не узнаете и не напишете.

– Напишу, Ласточка.

Синие глаза распахнулись, как окна в знойный день, И уставились на меня не мигая.

– Еще чего! «Ласточка». Придумаете.

– Ты и в самом деле похожа на ласточку. Вспорхнешь и улетишь.

Гутя чуточку призадумалась. Это видно, как она сдвинула черные брови и сузила озера синих глаз. На ее высокой шее бьется тоненькая жилка, как суровая нитка. Мы стоим лицо к лицу. Гутя мне по плечо. Упругая, туго скрученная, как жгут, и такая нетерпеливая, что ей трудно стоять на одном месте. Но я хочу задержать ее, поговорить. Это же Гутя, Гутя! Та, которая тогда молчала и говорила еще, что у нее пропал интерес к жизни! Я ее хочу понять, почувствовать: ждет ли Гешку Шошина, если он еще не приехал в Харламовск.

А что, если он в Харламовске?

– Ты его ждешь?

– Ну, зачем вам? Зачем?!

– Я его искал в городе, но совещание передовиков строительства закончилось, и все куда-то разошлись.

– Когда закончилось совещание?

Она настороженно ждет, что я отвечу. «Значит, Шошина в Харламовске нет. Неужели он и в самом деле забыл про нее?»

А Гутя спрашивает:

– Он выступал? Это правда? Ну вот, я знала.

– Что?

– Ничего, – и вздохнула во всю грудь.

– Он тебе писал?

Гутя закусила губу и смотрит исподлобья.

– Было от него письмо, еще когда я лежала в больнице. Отец получил. Бурлаковой – передали Бурлакову. И отец ответил. Сами понимаете, как он мог ответить.

– Значит, гостиница под бронью? – переменил я разговор, чтобы дать ей успокоиться.

– Для вас приготовлю комнату.

– А если геологи явятся?

– Они только утром уехали. Теперь приедут две бригады строителей железной дороги Абакан – Тайшет. Человек пятьдесят, что ли. Готовят еще общежитие, где жили трактористы МТС. А я тут одна. Вертись, как хочешь.

– С матерью живешь?

– Нет, здесь живу, с Вовкой.

– С каким Вовкой?

– Двоюродный братишка живет у меня. Из города. Мать умерла, а дядя завел новую жену, вот мачеха и выжила Вовку. Приехал ко мне.

– Ты не поругалась с матерью?

– Что нам делить?

– Почему не с ней живешь?

– Мне надо все время быть здесь, если я тут одна. И встречать, и выписывать жильцов, и печи топить, и полы мыть, и кассу вести, да мало ли чего. Как в шесть утра поднимусь, так до десяти вечера. – Мгновение помолчав, проговорила: – А я бы все равно не пошла жить в дом отца, хоть и разными дверями ходить. Я не мама. У меня свой характер. Мама говорит, чтобы я не выступала в самодеятельности, а я не могу – должна выступать, и все.

Гутя не успела досказать, как в прихожую вошла женщина в кроличьей шубке под котик, в теплых ботинках, в пуховом платке, закрывающем наполовину голову, и, не взглянув на меня, спросила у Гути, дома ли Вовка.

– В школе, – ответила Гутя.

– Вовку не допустили до занятий со второго урока. Если бы ты знала, что произошло, – все так же торопливо проговорила женщина и, кинув на меня взгляд, осеклась. – Вы?!

– Здравствуйте, Мария Федоровна.

Она быстро стянула перчатку, раскраснелась и заговорила так просто и задушевно, будто мы только вчера ночью секретничали с ней в передней комнате дома Теминых и она, волнуясь, тайком курила сигаретку.

– Представьте, Гутя никак не может понять, что школа без дисциплины не существует! И Вовку так настроила, что он совершенно отбился от рук. Завуч дала телеграмму дяде в Красноярск. Надо же быть таким человеком! Отправил сына к сестре – к маме – и забыл. Как будто его не касается. Тоже мне, отец! Если он не явится на педсовет, Вовку отправят в колонию. Я тебя предупреждала, Гутя!

– Предупреждала! – передернулась Гутя. – Вы только и делаете, что предупреждаете.

– Вот послушайте! – Мария Федоровна повела рукой, как будто предлагая мне познакомиться со строптивой Гутей. – Вечно она недовольна. Учти, маму тоже вызовут на педсовет. Вот будет красиво!

Гутя ничего не ответила. Набрала дров и пошла топить какую-то печь.

– Как на нее повлиять! Не представляю. Так хорошо работала в библиотеке, вдруг отказалась и поступила сюда, в гостиницу. Была тут уборщица, а вот не понравилась ей, представьте! Добилась, чтобы работать одной. На шестьдесят пять мест гостиница, да сколько ставят раскладушек на время совещаний, что тут нигде проходу нет. И она одна! Голову можно потерять. Я бы с ума сошла, честное слово.

«Очень милая женщина», как я назвал ее в первый приезд, усмехнулась чему-то, спросила, давно ли я приехал и в какую командировку.

– Опять, как тогда?

– Опять.

– Ой, какой вы кочевник! Что же к нам не заехали?

– Не хотел беспокоить.

– Ах, боже мой, «беспокоить»! Да нас никаким взрывом не побеспокоишь. Люди оседлые со времен Ермака, – и захохотала, прикрыв ладонью рот. – Если вы к нам не