Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

Теминым-большим и маленьким, с Марией, с Гутей-дочерью и отдельно – с Августой Петровной.

Она шла со мной до райисполкома, где стояла машина-вездеход Майского леспромхоза.

– Прошу вас. Августа Петровна, очень прошу, пишите, что будет у Гути.

– Напишу, – нетвердо пообещала Августа Петровна. – Я уже говорила в районо. Гутя будет работать библиотекарем при Доме культуры. Надо же ей встряхнуться. Ну и вы пишите тоже.

Пожали друг другу руки, вздохнули разом, закурили по сигаретке, постояли за домом райисполкома, покуда шофер заводил свой вездеход, еще раз попрощались – и я уехал.

Дороги, дороги, дороги!..

Куда они меня только не заносили! Но я всегда помнил, что в Харламовске живут Гутя-мама и Гутя-дочь, Темины и Елизавета Панкратьевна, а по трудным дорогам водит свой грузовик шофер Субботин… Записные книжки всегда лежали в левом углу письменного стола – «под рукой», я перечитывал записи, собирался написать и писал, да ничего не вышло. Все ждал чего-то…

Месяца через полтора, что ли, по возвращении из поездки по Заманью, я получил открытку от Августы Петровны. Она писала, что Гутя устроилась на работу библиотекарем, что живут они у Теминых, тихо и мирно, от Гешки Шошина «ни вестей ни костей» и сама Гутя перестала поминать его каждый день, так что все хорошо, чего, мол, и вам желаю.

Вот и все.

И вдруг вызов на междугородную телефонную станцию. Вызывает Харламовск.

И не узнал ее голос. Совсем не узнал. Переспросил даже, кто говорит.

– Да я же, Августа Петровна, – ответила в ухо телефонная трубка. – Простите, что я вам не писала, да и не о чем писать было, – продолжала Августа Петровна, и я почувствовал, что в Харламовске что-то стряслось. – Вы тогда сказали, если хоть какая весть будет от Шошина, то написать вам. Я подумала – лучше поговорить.

– Нашелся Шошин?

– Да, да. Как будто нашелся. Его еще нет в Харламовске, но Ленька Хорошаев говорит: встретился с ним в городе, и они там чуть не подрались, представьте. Хорошаев сказал, что Шошин в Красноярске на каком-то краевом совещании бригадиров строительства. Насколько это верно, не знаю. Шошин собирается будто после совещания в Харламовск. Представьте, каково Гуте! Она же его почти забыла… Хочу попросить вас, узнайте, пожалуйста, где проходит это совещание, и поговорите с Шошиным. Сколько он скрывался, и вот – пожалуйста!..

Я обещал немедленно встретиться с Шошиным. И, как на грех, часа за полтора до разговора по телефону с Августой Петровной краевое совещание передовиков строительства было закончено, и люди разошлись кто куда – попробуй найди в большом городе на Енисее!

Я побывал в двух гостиницах, в совнархозе, но следов Шошина не нашел. Правда, узнал, что Геннадий Шошин, бригадир бригады монтажников строительства Азаровской ГРЭС, выступал в прениях, но текста выступления не было – кто-то где-то расшифровывал стенограммы, и я махнул рукой: лучше всего самому побывать в Харламовске, хоть и неприятно за одиннадцать дней до нового года отправляться в дорогу. Но, может, я смогу чем-нибудь помочь этим людям.

Собрался и поехал.

В Клюквенной мне повезло: сел на грузовое такси и в десятом часу утра был уже в Харламовске. А морозище жал – будь здоров, успевай оттирать нос!

Хотел сразу зайти к Теминым, но как-то неудобно – незваный гость. Пошел в гостиницу…

7. ОДИН ГОД И ДЕВЯТЬ МЕСЯЦЕВ СПУСТЯ

У моих ног вьется белая борода поземки. Ветер взвихривает колючий снег возле заборов и кружится, кружится на перекрестке двух улиц. Я стою возле двухэтажного деревянного дома райгостиницы. В первом этаже – райкоммунхоз, как об этом извещает метровая вывеска. Вход в гостиницу с улицы. Половинка двери распахнута, и там видна деревянная желтая лестница. Над покатой крышей поднимается белесый дым, пахнущий березами. На второй половинке двери – квадратная бумажка, и на ней толстым синим карандашом написано печатными буквами: «Гостиница под бронью для геологов. Мест свободных нет». Вот так фунт изюму! Хочешь не хочешь, а надо идти к Теминым и беспокоить их!..

Все-таки решил зайти в гостиницу и узнать: авось место сыщется.

Первое, что я услышал, как только открыл двери гостиницы, был девичий голос. Не голосок, а настоящий голос, задумчивый и мягкий.

Какое-то странное оцепенение грусти и тоски защемило сердце, и я замер у порога, слушая тоскующий напев:

Ночь такая ясная,

В небе луна светится,

Все равно, любимая,

Нам с тобой не встретиться…

В квадратной прихожей возле голландской печи сидел на корточках лысый старик в облезлом рыжем полушубишке и курил махорочную цигарку.

– Где тут заведующая?

Старичок покосился на меня, кивнул:

– Слышишь, поет? Она и есть.

Голос лился откуда-то из отдаленной комнаты. Я заглянул в приоткрытую дверь. Большая комната. Ни души. На окнах тюлевые занавески. В три ряда кровати под розовыми покрывалами. Возвышаются пуховые подушки. В пунцовых наволочках, большущие, издали смахивают на глыбы красного мрамора. Пол деревянный, желтый, с половичками по проходам.

Кругом – необыкновенная чистота и порядок.

Песня все лилась и лилась.

– Певучая заведующая, – сказал я.

– Не девка – птица, – отозвался старичок, выпуская облако махорочного дыма. – Жениха бы!

– Разве мало женихов в Харламовске?

– Эт-то в аккурат сказано. Женихов много. И барахла шибко много, якри ее. Хоть головой об пень, хоть пнем о голову – единый звук, деревянный. А для такой девки, при ее золотых руках да непоседливости, какой жених требуется? Чтоб был звонкий, на углях каленый, на жерновах катанный, умом не в объезд и сердцем вприсест.

– Сердцем вприсест?

– А как же?! У другого положи на сердце стручок перца – он и губы распустил, и нос повесил. Махни ветром – и понесло, беднягу, токмо ноги брякают. У другого, в обратном смысле, кровища ключом кипит, удержу нет. Как вроде сам собой не владеет. Опять-таки не статья. Закрутил экий, пиши пропало! Такой женишок и был у нашей заведующей, не добром будь помянут, хоша и племянником мне доводится через середнюю сестру. Ох-хо-хо! Уродился же человечина – земля и та под ним горит. На одном месте, бывало, пять разворотов сделает, вертиголовый. Забил башку книгами и пошел дурить, свистеть, навинчивать – и то ему не по нраву, и то не эдак устроено! Вот и обожглась девка, пра слово. Вот и говорю, ей бы такого, чтоб сердцем держал себя в нормальности, в аккурате, в горизонтах, и видимость имел широкую!

Старичок открыл дверцу голландской печи, бросил туда окурок, продолжил:

– Эх, кабы мне годов тридцать скинуть с шеи, да я бы, якри ее, подлетел бы темной ночью к экой красотке, хоть бы она была за тридевятью замками,