Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

руки у меня ходуном ходят. Гляжу я и вижу, что у него по щеке слеза ползет! Глаза не мигают, а от правого глаза слеза ползет. Навек запомнила! «Как живешь-то, тетя Лиза?» – спрашивает. А у меня будто язык отсох, А он потом говорит: «Ты меня прости, тетя Лиза. Не я виноват в аресте дяди Павла. Не я виноват! Больше ничего сказать не могу, только не думай ты, что он враг. Это все надо пережить, тетя Лиза. Ты не думай, говорит, что я не помню, как мы шли через тайгу и как ты меня привечала. Все помню, а вот видишь, говорит, чем я вам отплатил!»

Седая голова Елизаветы Панкратьевны клонится все ниже и ниже к переднику.

– Досказать и то не могу без слез. Вот оно, горюшко-то, какое колючее для сердца!..

Сморкнулась в передник и тихо-тихо всхлипнула.

– Стоит Бурлаков-то, а щека у него все сильнее и сильнее прыгает. Потом шагнул сразу, будто кто толкнул его в спину, и упал головой мне в колени, тут и я заревела в голос. И плачу и его же уговариваю: «Пережить надо, говорю. Пережить надо, Федя».

Елизавета Панкратьевна мнет в руках передник и прерывисто вздыхает:

– Забыл ведь, запамятовал все Бурлаков-то, – продолжала она после раздумья. – Вот оно жизнь как течет: с камушка на камушек, а не по ладошке ровной.

Мгновение помолчала.

– Опосля тридцать седьмого поставили Бурлакова директором Харламовской МТС. И ведь хорошо показал себя! Люди радовались – не кричал, не топал, а все старался проникнуть к людям с душевностью, с заботой, и ему тем же отвечали. Вниманьем! А тут война занялась – всесветное пожарище. Мой Павел возвернулся с отсидки, а через месяц на фронт призвали. Годы подоспели ох какие трудные!..

– Ну а как же Бурлаков?

– На «бронь» поставили, как самого лучшего директора. А потом, после войны, в райком выбрали, секретарем. Вторым аль первым – из памяти вышибло. Тут и заиграл Бурлаков-то! Опять вознесся – ног под собой не чует. Как налетит, бывало, на какого председателя колхоза, так готов с грязью смешать. До того распекать любил. Кровь у него такая или как? Понять не могу?

– Когда его выбрали председателем райисполкома?

Елизавета Панкратьевна всплеснула руками:

– Наврала! Вот память-то, господи! Не был секретарем райкома-то Бурлаков. Это его председателем выбрали.

– Давно?

– Не скажу. Годы-то обязательно перевру. У другого кого спросите.

– А что же произошло с Геннадием? С вашим сыном?

– С Гешей-то? Дак вот я и говорю…

Стукнула сенная дверь. Елизавета Панкратьевна осеклась на полуслове и уставилась на дверь. Но никто не входил.

– Вроде кто стукнул? – успела проговорить хозяйка, как дверь открылась, и на пороге – Гутя.

Гутя-дочь!

И какой странный у нее взгляд! Будто она смотрит сквозь меня и стену, как через стекло. И молчит. Елизавета Панкратьевна ахнула, поднялась с лавки и тут же села – ноги подкосились.

– Возвернулася! Возвернулася! Живая, живая! – протянула руки Елизавета Панкратьевна, но Гутя не сдвинулась с места.

– Да подойди ты, Гутя! Подойди же! Ноги-то у меня будто отказали. Ох, господи!..

Я собрался поскорее, уйти, чтобы не мешать. Схватил свою пыжиковую шапку, кинул ее на голову как попало и, не застегнув пальто, поспешно попрощался с Елизаветой Панкратьевной.

Но – глаза Гути! Они впились в меня, как два сверла из перекаленной стали, и не давали уйти. И надо же было мне так засидеться. Я же должен был знать, что Гутя не утерпит и обязательно придет к Шошиным, чтобы узнать правду: есть ли письмо от Геши.

Но как же мне быть? Она стоит на пороге, и рука на скобе.

Мгновение – и Гутя распахнула дверь на всю руку, повернулась и первая вышла в сени, а вслед неслось страдальческое: «Гутя! Гутя!» Но Гутя так же решительно толкнула дверь на улицу и вышла на крыльцо.

Мне больно за Елизавету Панкратьевну. Гутя хоть бы обмолвилась словом. Вошла и тут же исчезла, точно ошиблась адресом.

– Гутя!

Она остановилась у калитки, но не оглянулась и не отозвалась.

– Ты вернись. Ей тоже нелегко.

Молчит, и глаза в землю. Я взял ее за руку.

– Взгляни на солнце, Гутя. Посмотри, какое оно светлое и чистое сегодня и как пригревает землю. А ночью был мороз, помнишь?

Нет, она не подняла глаз к солнцу, но слушала.

– Так и в жизни: какая бы туча ни нашла, какая бы гроза ни гремела, а все равно каждый верит, что солнце будет светить. Иначе жить никак нельзя.

– А зачем жить? Для чего жить? – и вздохнула.

– Если человек задает такие вопросы, он обязательно должен жить. Обязательно.

– Почему?

– Да потому, что надо получить ответ на вопрос у самой жизни. Понимаешь? На этот вопрос сама жизнь отвечает каждому. Ну, иди, иди к Елизавете Панкратьевне! В старости каждый день для человека дороже золота. А от Геннадия нет никакого известия. Ее надо утешить, сказать, что он, рано или поздно, даст о себе знать. Обязательно, у него такой характер.

– Какой характер? Разве вы его знаете?

– Я вижу твой характер, понимаю его, а значит, догадываюсь, что ты никогда бы не полюбила проходимца или пустого человека. И он тебя никогда не забудет, да, да. Не перебивай, а слушай. Но он не подаст о себе вести до тех пор, пока твердо не станет на ноги и чего-то не добьется. Понимаешь? Он поставил перед собой такую цель. Ведь он же не знал, что ты гналась за ним. И думать не мог. Скажет: поживет, мол, с матерью пока. Не пропадет.

Едва, едва заметная улыбка тронула ее губы. Это была улыбка, улыбка жизни!..

– Он так же говорил мне, перед тем как уехать. Да я плохо слушала.

Я еще раз напомнил Гуте, чтобы она вернулась к Елизавете Панкратьевне.

– Только ты ее успокоишь, Гутя.

– Почему – я?

– Большая любовь греет не только одно сердце, в котором родилась и живет, но и другим от нее тепло. А в твоем сердце такая любовь.

И сразу – вопрос:

– Мама курила?

– Курила? Когда?

– Как будто не знаете! На улице. И вчера на крыльце.

Вот тебе и спряталась Гутя-мама!..

– От таких переживаний закуришь небось. Мало того, на стену полезешь. Иди же, иди к Елизавете Панкратьевне. Или пойдем вместе?

– Нет. Я одна. Скажите маме, что я здесь, и пусть она… не переживает, пожалуйста.

Я проводил Гутю взглядом. И вышел из ограды.

…На другой день, поутру, я уехал с попутной леспромхозовской машиной в Степной Баджей и в другие деревни Заманья: надо было торопиться. Шла весна, а я был в зимней одежде. Не плавать же в валенках!

Простился с