Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

– Меня тоже удивляет: почему нет никакой вести? Прошло чуть не четыре месяца!

– Не представляю, что с ним случилось. Сама Елизавета Панкратьевна, мать Геши, показала мне всего три письма, которые получила от него из армии. «Неписучий, говорит, и невезучий».

– Старик Шошин – бывший партизан?

– Ну, еще бы! Командиром Харламовской роты был. И Елизавета Панкратьевна партизанка.

– Далеко они живут?

– Я покажу. Вы побывайте у них. И может… что узнаете?

– Обязательно схожу. Сразу из райкома пойду.

Августа Петровна взглянула на мою сигаретку: я догадался. Дал ей сигаретку, невольно усмехнувшись.

– Что вы так? Думаете – привыкну курить?

– Да нет. Я же знал Гутю некурящую…

6. СКРОМНАЯ СТАРОСТЬ

Сразу под горою, на кривой узкой улочке – маленькая белая изба. Я ее вижу почему-то сизо-белой, квадратной, и дым над крышей.

Избушка стариков Шошиных, родителей Гешки.

Тын вокруг ограды, решетчатая калитка, сенная белая дверь, и все кругом в ограде белое-белое, будто седое.

Не успел я переставить ноги из сеней в избу, как подкатился черный лохматый и лающий ком и вцепился в полу моего мехового пальто.

Собачонка была не больше рукавицы.

– Ах ты, негодница! – тихо и ласково проговорила старушка и оттащила собачонку за загривок. – Да тебе ли, голубушка, с этакой прытью накидываться на людей? Глупая ты, глупая! Еще раз так прыгнешь, и сердчишко разорвется на куски. – И, обращаясь ко мне, старушка объяснила: – Она ведь укусить не может – ни одного зуба не имеет. Старенькая! Уж больше трех лет как живет без зубов. Лежит на печурке да ворчит спросонья. Это уж я знаю: во сне-то часто видишь себя молодой да прыткой. Очнешься – ноги от постели оторвать не можешь… Присаживайтесь, гостем будете.

И в самом деле, лохматая собачонка до того обессилела от внезапной прыти, что сунулась на печурке носом в лапы и притихла, еле живая.

Избенка была до того маленькая, что если бы с улицы вошли еще двое, то им пришлось бы стоять у порога. Начиная от русской печи с занавесками и кончая двумя маленькими лавочками, кругом и везде был тот милый и скромный порядок, по которому безошибочно можно определить, что в избушке живут двое: старик и старуха.

– Где же Павел Васильевич?

Старушка прищурилась, пригляделась:

– Да где же ему быть? В Заготзерно сторожит. К вечеру заявится. А вам по какой надобности? А? Про наше партизанство! Он бы вам порассказал! А я-то, почитай, все перезабыла. Сорок лет прошмыгнуло – немалые годочки. Былое быльем поросло, живью да явью затянулось. У каждого дня своя жизнь да своя заботушка. Во сне другой раз как сердце заболит, так и вижу – деремся с белыми. Стреляю, стреляю из карабина. В ту пору я карабин таскала да сумку с бинтами да лекарствами. Смешно так!

– И долго вы партизанили, Елизавета Панкратьевна?

– Да как чехи восстали по железной дороге да города позахватывали, так мы с Павлом подались в тайгу. Не ждать же, когда придут белые да на дереве повесят. Павел-то в советском активе ходил после революции. С германской как возвернулся, так и пошел за совдепию. Председателем Харламовского ревкома побывал. Меня-то беляки чуть-чуть не повесили.

– Захватили в деревне?

– Какое в деревне! С карабином, верхом на лошади. Ездила в Шало за лекарствами да бинтами, а на обратном пути в Нарву, глядь, разведка белых. Конные с шашками. Я и пикнуть не успела, как меня скрутили. Привезли на станцию Камарчагу в штаб ихний, а тут у них какая-то перестановка шла. К полковнику подвели меня, что вот, мол, так и так, красную сцапали. А у него, видно, голова не тем была занята. Глянул на меня через плечо, а я, от страха или как, такой «Пелагеюшкой» выглядела, что у полковника губы перекосились. «Красная? – орет. – Эта девка красная? Да она, говорит, сопливая, а не красная. Дайте, говорит, по шее, и чтобы духу ее не было в Камарчаге!» Вот радость-то. Толкнул меня кто-то в спину: «Иди», – я и понеслась, ног под собой не чуяла, истинный бог. Страшнее всех боев пережила этот случай. Вот и подумай: на какой ниточке другой раз держится жизнь. Не зря говорят: «Был на волосок от смерти». Вот и мне довелось висеть на таком волоске.

– Вы и через тайгу шли из Степного Баджея в Урянхай?

– Как же иначе? Шла и за ранеными ухаживала. Трудный переход был. Ох, какой тяжелый! Думала, сгинем. Белый генерал, не помню фамилию, загодя оповестил Колчака, что партизаны Степного Баджея начисто все разбиты, а часть из них, мол, погибель нашла в тайге. Оно так: диву даюсь, как выжили? То продукты кончались, то гнус изводил, то раненые помирали, то полыхнул пожарище – тайга занялась. Огнем-полымем. Думали – сгорим, следов не останется. Ничего, пробились через тайгу и сразу кинулись на белых, врасплох среди ночи. Сколько орудий захватили, винтовок, патронов, продовольствия – не счесть! Тут и пошли ходом на Урянхай – не удержать. Я и в разведку хаживала по минусинской окружности, и у беляков в тылу побывала. Одно слово – партизанство.

Я слушаю старушку – ее неторопливый, тихий голос, и хочу как-то увидеть через облик матери ее непутевого сына Гешку. Если он в мать, с ее постоянством и верностью, то как же он мог бросить на произвол судьбы Гутю с ребенком?

Прошу рассказать что-нибудь про бои в Нарве.

– Ничего не скажу, товарищ. Может, в газету будете писать, а я назову и перевру. Стыдобушка выйдет право слово. Память-то как решето. Вся жизнь процедилась сквозь это решето да перемешалась. Вот, думаю, был бой возле Талой, когда у меня нога в колене вывихнулась, а Павел говорит, что ногу вывихнула в Баджее. Кабы знать, что меня спросят про партизанство через сорок лет, я, может, крепче запомнила бы. А так – жизнь течет, движется, одно на другое нижется, и будто все ладно. Я вот, товарищ, сама себя никак не вижу, какой была в девичестве да в молодости. Будто век старухой живу. Лежу другой раз, припоминаю, как девишник справляли у батюшки, а коса-то не черная, седая видится. Смешно просто.

– А был у вас такой командир полка… – И я назвал фамилию.

– Как же! Как же! Сокол, не командир! Днем с огнем не сыщешь. Порешил себя из-за учительши. Она-то, грешная душа, от красных метнулась к белым, когда нас в окружение взяли. А он тайком и понаведался к ней, к изменщице. Што у него произошло там, не ведаю. Опосля узнали: прикончил он ту учительницу и сам себя застрелил. Жалели мы его, да что поделаешь? Человек он был отчаянный, храбрый, а вот, поди ты,