Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

Кажется, я вижу Гешку Шошина-цыгана, будто он стоит, как призрак, рядом с «очень милой женщиной» и тонко, иронически посмеивается: «Ну, ну, смелее, детка! А то ведь я сам себя не вижу со стороны».

И Мария продолжает:

– Я семи лет поступила в первый, а он уже был в четвертом. В десятом мы сидели за одной партой.

– Вот так Гешка! – усмехнулся я.

– Знаете, садится за парту, и раздается треск. Один раз парта развалилась, и мы упали на пол. Он потом до конца урока стоял у доски и накручивал свой русый чуб.

– Не унывал парень?

– Что вы! Чтобы Гешка унывал, смешно просто.

– Может, увлекался спортом?

– Ногой не двинул. Ни на одном уроке физкультуры ни разу не появлялся. По физкультуре у него была вечная двойка, как и по алгебре. Книги любит.

– Книги?

– Нет ни одной книги в Харламовске, которую бы не прочитал Гешка, ей-богу. Он их будто нюхом чуял. Каждые каникулы ездил в город за книгами, и всегда без билета. Вернется – тащит воз книг, как вьюк сена. И все библиотечные. Не понимаю, как он: их там получал?! Был у него вот такой портфелище, без замков, весь облезлый, и он его так набивал книгами, что потом ремнем стягивал. Сидит за партой, у окна, как аршин, и будто слушает учителя, а на коленях книга. Как он ухитрялся в такой позе читать, не понимаю. Скажет: «Если что – толкни коленом». Увижу, учительница между партами идет, толкну, Гешка тут же закроет книгу и опустит ее между ног к ботинкам, и рукой не двинет. Как фокусник.

– Что же он читал?

– Романы. Не читал, а глотал. В день – книга, в день – книга. И лучше с ним не разговаривать по литературе – посадит в лужу. «Ты еще, детка, подрасти, – смеется. – А то, говорит, книга выше тебя стоит». А вот что надо по программе – не читал: «Успеется!» А за «успеется» всегда у него двойка. Так и шел от пятого до девятого, по два года на класс.

– Говорят, увлекался самодеятельностью?

– О! Еще бы! Что придумать, сочинить, продернуть кого с песком – это все Гешка. Боялись его в Харламовске, как живодера. Уж если прохватит Гешка – по улице не пройдешь, земля под ногами горит.

– Чем же он поганец?

Мария вздрогнула, поправила воротничок платья, оглянулась на дверь, потом пошла, выключила там настольную лампу, вернулась, остановилась около обогревателя, сунув руки за спину.

– Я с вами так разоткровенничалась, – усмехнулась она чему-то, – будто век знаю.

В моих пальцах рассыпалась сигаретка, я достал другую и начал ее разминать.

– Курите, курите!

– Потом.

– Да что вы, в самом деле! – и, воровато пряча глаза в ресницах, вполголоса попросила: – И мне дайте…

– Разве вы…

– Тссс! Это у меня самая большая тайна. Если я очень волнуюсь, то обязательно прячусь куда-нибудь, чтобы никто не видел. Особенно – мама.

– Да?

– Ну что вы! Если бы мама хоть раз увидела…

– Но ведь древние люди…

– Что древние! – и, чуть усмехнувшись, неловко прикурила от спички сигаретку, глубоко затянулась. – Не в первый раз, значит!.. И Гутя-мама тоже…

– Действует? – я кивнул на сигаретку.

– Вот именно.

– Так чем же поганец Гешка? – напомнил я.

– Чем? – она подумала. – Как бы вам сказать? Это трудно выразить. Просто – знать надо. Я знаю Гешку, – поперхнулась дымом. – Знаю. Я ведь тоже… – И, выпрямившись, откинув голову, проговорила с паузами: – Влюблена была! Еще бы! Он же год сидел рядом, и всегда у него новые мысли, фантазии, дерзость, просто дух захватывало. Скажи он тогда: «Давай, детка (всегда звал деткой), кинемся головой с утеса Нарвы в Ману», – и я бы кинулась. Потому – он для меня был… Гешка, одним словом. Тогда я была, конечно, девчонка, а он на другой год, осенью, ушел в армию. И вот, история с Гутей. Я ей говорила, да разве она поймет?

– Это правда: словами тут ничего не сделаешь.

– Мне страшно за Гутю. Когда мы сидели за обедом, я зашла в ту комнату, где она лежала, и вдруг слышу: «Ты же меня любил, Геша!.. Ты же меня любил и на руках носил!» – честное слово. Меня так и затрясло: испугалась. И опять слышу: «Сашенька, Сашенька! Милый мой Сашенька!.. А глаза у Саши синие-синие, как у меня, а волосы кудрявые – как у тебя, Геша!» – жутко! Я выскочила из комнаты. А знаете, что маме сказал врач в городе? «У вашей дочери, говорит, было переохлаждение организма, у нее могут быть тяжелые осложнения. Если, говорит, организм сам по себе справится, значит – она самая счастливая из всех, у кого была такая болезнь». Это же ужасно! Мало того, что обморозила ноги и руки, ребенок умер, так еще и последствия впереди.

Милая, пытающаяся во всем разобраться женщина пожелала мне спокойных снов, и я выключил лампочку, натянул до подбородка одеяло, пахнущее речной сыростью, отвернулся к стене.

Вскоре я проснулся от крика ребенка. Среднюю комнату залил бледный лунный свет. Хозяйка поднялась и взяла ребенка. Он продолжал кричать. Заскрипели половицы. Тикали ходики. Я видел, как женщина убаюкивала сына, ходила по комнате вся в белом. И руки, и лицо от лунного света казались белыми, неестественными. Потом она запела. Тихо-тихо, но я слышал нежные, наивные слова ее песенки.

Спи, мой мальчик, ты еще совсем маленький!..

И буренка спит, и улица спит, и кругом, везде – тишина…

Ребенок утих. Уснул, наверное, уткнувшись в мягкую и теплую грудь матери.

И я подумал: люди, мудрые и ответственные за судьбы мира, должны оберегать всесветную тишину. Пусть они помнят, что во всех школах мира учатся детишки, в миллионах миллионов семей есть свое большое счастье: первый крик ребенка, первая радость молодой матери, первый поцелуй влюбленных, первая брачная ночь, первая бороздка тракториста, первый лист на дереве после зимы, первая ласточка весны!..

И пусть никогда не курит эта женщина, когда ее беспокоит страшный вопрос: «Будет или нет война?» Она должна знать: не будет!

Я иду в Харламовский райком партии – надо же как-то ехать в Степной Баджей, в Нарву, в Вершино-Рыбную и встретиться там с участниками легендарного перехода красных партизан Заманья в Урянхайский край – теперешнюю Туву.

Гутя-мать провожает меня.

Разговор один: про Гутю-дочь.

– Во сне раза три вскидывалась. А сейчас – молчит, молчит. Я боюсь за нее. Если бы она встряхнулась!..

– Не сразу, Августа Петровна. (Думал ли я когда, что назову Гутю Августой Петровной!) Надо выждать. Говорят, время – лучший лекарь.

– Не верит, что нет от Шошина письма. Думает: кто-то перехватил письмо