Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

…Осенний дождичек. Мелкий-мелкий. Мужики говорят – через сито просеянный.

Мы с Гутей спрятались за домом Скрипальщиковых в переулке и чего-то ждем. Мы постоянно чего-то ждали. Солнца, грозы, ветра и несказанных встреч. Вдвоем нам всегда было хорошо. Поодиночке – трудно и муторно.

Стоим на завалинке, прижавшись возле угла, а с крыши льется дождь.

– Это небо плачет, – шепчет Гутя, тесно прижимаясь ко мне и засунув ладошки мне под рубаху. – Когда дождь, я всегда думаю, что кто-то умер верующий, потому и плачет небо. А ты веруешь в небо?

Небо для меня было постоянной загадкой. Что там? И как там за тучами? Чье солнце? Кто его выкатывает каждое утро из-за Талгата и двигает по небу, покуда не докатит до синих гор за Енисеем?

– Если я уеду, ты меня забудешь?

Нет, я ее никогда не забуду, милую Гутю. Но не понимаю, почему она должна уехать? Как же останусь я?

– Ты потом приедешь ко мне, – утешает Гутя. – Когда я буду учительницей, мы будем вместе жить в городе и ты будешь писать поэмы, как Пушкин.

Нет, теперь я не обещаю писать поэмы, как Пушкин. Разве Пушкин жал рожь серпом и ходил по пашне в рваных холщовых штанишках? Разве он целовался с Архимандритом?

– Про Пушкина что говорить! – бормочу я. – У него совсем другая была жизнь. Необыкновенная. Мне бы вот на инженера выучиться и самому строить пароходы, вот это было бы да! Тогда мы с тобой всегда бы плавали на пароходе.

Нет, Гутя не хочет, чтобы я был инженером и строил какие-то пароходы.

– Тетушка говорит, что у тебя талант. Ты понимаешь? – спрашивает Гутя. – Ты будешь писать стихи, вот и все. Раз я так хочу.

– Мне что? Я согласный, если ты хочешь. Для тебя я хоть иконы буду рисовать. Хочешь, нарисую икону?

Нет, Гуте не нужна икона.

– Знаешь, ты иди домой, – шепчет Гутя, – и отпросись у матери ночевать у нас. Потому что я боюсь. Скажи: тетушка уехала в Балахту на конференцию учителей… и Гутя одна в двух горницах, и ей страшно, страшно. Бабка Скрипальщиковых, скажи, совсем плохая. Все говорят, что она не сегодня завтра умрет. Иди, иди! Нет, пойдем вместе. А то я боюсь тут стоять.

Мать, конечно, отпустила меня ночевать к племяннице учительницы, да чтоб я на зорьке был дома: «Пойдешь со мною расстилать лен».

В доме Скрипальщиковых, на половине хозяев, по двум лавкам расселись старухи в черных одеждах, повязанные до глаз черными платками. Приторно воняет лампадным маслом и чадом восковых свеч. На деревянной кровати, на черной подушке, видна белая голова старухи. В руках, сложенных на груди, тоненькая восковая свечка. Я видел, как пламя свечи метнулось и опять выпрямилось, когда Гутя закрыла дверь.

Лапища самого Скрипальщикова схватила меня за шиворот и повернула обратно к двери.

– Пшел, пшел, анчихрист!

– Он ко мне, ко мне! – взмолилась Гутя.

– Не можно, барышня. Как мать моя часует, потому не можно. Он анчихристов выродок, нечистая сила. Не можно.

Гутя выбежала за мной на крыльцо. Трясется, как лист на осине.

– Не уходи, не уходи! Мне страшно, страшно! Если уйдешь, я тогда умру. Вот увидишь. Не переживу такую ночь. Я пойду открою окно, и ты тогда залезешь в горницу. Никто не увидит. Я лампу не буду зажигать, ладно?

Оглядываясь на мокрую тьму в переулке, я лезу в окно.

– Прочитай «Цыган». Только негромко, чтоб они не слышали.

И я читаю ей наизусть вечных «Цыган», хоть у меня почему-то срывается голос и стихи путаются – память отшибло, что ли?

И вдруг в избе Скрипальщиковых истошно завопили…

Умерла старуха.

Что нас занесло тогда в часовню? Озорство или гроза? Или постоянные Гутины поиски страшного?

Старообрядцы прибрали часовню. Был какой-то праздник… Не помню.

В трех медных подсвечниках мерцали толстые «рублевые» восковые свечи.

Икона Богоматери была прибрана двумя рушниками из отбеленного холста. Пол в часовне был застлан какой-то пахучей травою. Богородской, кажется. На аналое темнели рукописная Библия и Евангелие в кожаном переплете с медными застежками.

Когда мы еще пробирались в часовню, Гутя сказала, что сейчас мы «совершим таинство», а что за таинство, не объяснила. Она вообще любила всякие «таинства», чудеса, страхи. Чудная девчонка! Я ее частенько не понимал, но доверял ей безоговорочно.

Я еще сказал, что собирается гроза, но Гутя не обратила внимания.

– Идем, идем. Так надо, – твердила она.

Когда мы подошли к часовне, темнеющей на берегу Жулдета, ярко сверкнула молния, и Гутя вскрикнула:

– Спаси меня, боже! – И перекрестилась. Я первый раз видел, как она крестилась. Если бы увидел мой дедушка, он бы просмеял ее на всю деревню. В ту пору у нас в семье шла постоянная война без перемирия между дедушкой и матерью. Мать заставляла меня молиться и читать какую-то тарабарщину Давида, а дед говорил, что молитвы придуманы для круглых дураков, для тех, у кого вместо мозгов в голове мякина. Я держался стороны деда, потому меня и звали «анчихристовым выродком».

Гутя первая вошла в часовню и огляделась. Я не узнал ее. Она была какая-то особенная, чужая и далекая. Потом она показала на закоптелую икону Богоматери и сказала, что перед этой иконой будем всю ночь радеть и просить божьей милости.

Ничего подобного я, конечно, не ожидал, но разве можно было спорить с Гутей, когда она так переменилась?

– Стань на колени! Стань, стань! – потребовала Гутя, и голос у нее будто постарел.

Пришлось стать на колени. И сразу же все мое тело налилось холодной тяжестью.

– Молись, молись и повторяй за мной, – шептала Гутя, осеняя себя крестами. – Богородица пречистая, обрати свой взор на меня, грешную. Пусть он будет верующим, как я. И пусть нас никто не разлучит, как солнце с небом, как звезды с ночью!..

Молитва Гути была длинная-длинная, как сибирские версты. Она просила у Богородицы, чтобы она защитила нас от хвори и лихости, от нужды и злодейства, от лихоимцев и мздоимцев и от всякой всячины. Я и не ведал, что на жизненной дороге так много разных препятствий, которые никак не одолеешь без помощи Богородицы.

Я верил Гуте и повторял за ней ее странную молитву. В молитве Гути было все понятное, земное, необходимое. Гутя просила Богородицу, чтобы я всегда был с нею и никогда не хворал. Разве мог я возражать такой молитве? Гутя просила Богородицу, чтобы я хорошо учился и был самым умным на всем свете – и я поспешно осенял себя крестом. Кому интересно быть дураком или жить хворым и немощным? Гутя просила, чтобы Богородица уразумила меня, раба божьего, сочинять стихи, – и я тоже