Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

каторжного рудника и объявился у инородцев под другой фамилией, тоже помышлял, как перестроить трудную житуху. С того и пошли революции. Одна, другая, третья. Думаю так: советская власть укоротит руки Скрипальщиковых. На то она и советская. Погоди, настанет такое время. Не на моем, так на твоем веку.

Подобные речи деда утешали немножко, но все-таки как трудно жать рожь серпом!

На другой день к обеду мы дожали рожь, и мать сплела в углу полосы отжинную бороду, а дед, приговаривая побасенки, совершил круг возле бороды, чтоб на будущий год на этой же полосе уродилась умолотная, ядреная, колосистая рожь!

Я не стал дожидаться, когда дед заложит Архимандрита в телегу и поедет домой – к вечеру еле доплетутся. Махнул вниз по Талгату, по головокружительному спуску, прямиком в деревню.

Гутя ждала меня. Она ждала! Я видел, как она вспорхнула с завалинки дома Скрипальщиковых и пошла мне навстречу – румяная, легкая, улыбчивая. Мне стыдно – кругом были ребятишки и кричали, чтоб я «выкинул номер». Одни требуют, чтобы я на голове прошелся, другим надо, чтобы я свистнул на всю улицу, третьи требуют про Земфиру-цыганку. «Алеха, Алеха, Алеха!» – несется со всех сторон, и я готов схватить палку, чтобы разогнать холщовую, босопятую толпу поклонников моего таланта.

– Идите вы! Идите отсюда! – отбиваюсь я от ребятишек, а Гутя посмеивается. Потом она зовет меня в ограду Скрипальщиковых. Только за нами захлопывается калитка с железным кольцом – с улицы несется:

Ухажер, ухажер,

Ухажер – корыто!

У тебя, ухажер,

Морда вся побита!

Я хочу выскочить за калитку, но Гутя схватила меня за руку. «Не надо, Алеша, – пропел ее голос – Ты же сам их приучил к своим «номерам», вот они и просят. Если не будешь показывать «номера», они сами отвыкнут».

В дом Скрипальщиковых я не пошел. Знал, как меня встретит набожная старуха, сморщенная, как голенище бахила. Позвал Гутю за Жулдет. «Там красивый лес. Сосны такие высокие, высокие, и берега Енисея крутые, с ласточками». Она согласилась пойти, отпросилась у тетушки-учительницы и переоделась в простенькое ситцевое платьице и в хромовые поношенные ботиночки. Если бы хоть одна потаповская девчонка имела в праздник такое ситцевое платье и такие ботиночки, сшитые в городе, она бы ног под собой не чувствовала от радости.

До Жулдета прошли молча, в сопровождении босопятой гвардии, как будто мы шли на суд истории: вот, мол, какие мы растем – новое поколение. Нет, мы не будем жать серпами и дремать при лучинах у прялок – мы построим заводы! И тогда вы увидите, старики, если доживете, какие будут машины убирать рожь и пшеницу. Мы это сделаем, потому что жить в дремучих потемках мы никак не согласны. Не для того мой прадед тащил кандалы от самого Петербурга!

Такие мысли я потом высказал Гуте, и она согласилась со мной.

– Только я все равно не буду жить в деревне, – сказала она.

Гутя, Гутя! А ведь ты не стала жить в городе?! Я нашел тебя далеко от города, в Харламовске!..

…Жулдет – речушка мелкая, но ворчливая, как бабка Меланья-староверка.

Песчаный свей мнется под ногами, отпечатываются на нем наши шаги. Нам надо перебраться на другой берег Жулдета, а Гутя боится чего-то.

– Ты же видишь, какая речка быстрая! Я же совсем не умею плавать. Собьет с ног и унесет в Енисей.

Огромный Енисей в пологих берегах – неподвижный, если глядишь на него издалека – соблазнительно синеет. И не страшный он с берега.

– Не унесет. Перебредем – и все.

– А ты умеешь плавать?

Я, конечно, умел плавать только на дедушкиной лодке-долблянке, но храбро утешаю Гутю:

– А чего страшного! Шевели ногами и руками, и никогда не утонешь.

Вода холодная, родниковая, вся из колючих иголок. На середине Жулдета Гутя подняла платье до трусиков. Я первый раз видел такие штанишки, да еще с кружевами. Смешно просто, но молчу.

– Алеша! Боюсь я. Боюсь! – лепечет Гутя. Она хотела повернуть обратно, но я удержал ее за руку.

Жулдет напирает все сильнее и сильнее, но мне не страшно: я держу Гутю за маленькую теплую руку. От ее руки будто набираюсь отчаянной смелости и силы. Гутя опустила платье, и оно плавает возле ее плеч. Глаза у Гути стали круглыми, как у большой рыбины, и губы трясутся. Теперь она вцепилась в меня обеими руками. Я тоже боюсь, как бы меня не сбило с ног.

– Мамочка! Мамочка! – лепечет Гутя.

Я не зову маму. Что звать, если мать где-то на Каменном озере теребит лен! Разве она прибежит на мой голос? Но если меня собьет течение, тогда мы утонем. Жулдет выкинет в Енисей; а там – поминай как звали Алешку-клоуна и красивую городчанку Гутю!..

У Гути над водою только голова, и волосы плавают, как водоросли. Мне страшно, страшно. Но не за себя, за Гутю. Сейчас она возьмет и утонет, и тогда мне тоже незачем жить на белом свете! Я-то не утону! Сколько раз на рыбалке вываливался из лодки и всегда выкарабкивался.

– Ма-ама!.. – и Гутя нырнула с головою…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Память! Какие странные провалы! То возникает картина в движении, с солнечными бликами, и я испытываю волнение от близости Гути, то вдруг все рвется, исчезает, и я не вижу Гути, не слышу ее голоса и злюсь на самого себя. Я хорошо помню и вижу, как Гутю сбило течением и она судорожно сжала мою руку, но я совсем не помню, как мы вылезли на берег и что потом было. Догадываюсь: нас затащило в яму по моей оплошности. Чуть ниже по течению, где воды Жулдета смешивались с Енисеем, разливалась широкая отмель – по колено воды. Там и надо было брести. Но меня, наверно, испугала ширина разлива, и я выбрал место выше – в самом глубоком – «щучьем» месте. Я это сейчас додумал. Как было на самом деле – не помню.

Вот и надейся на память. Что же мы помним с достоверностью?

Помню, как я пришел в дом Скрипальщиковых и Гутя встретила меня на резном