Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

крыльце. Она стояла возле столбика, подпирающего крылечный навес, и смеялась. Чему? Не знаю.

Тетушка-учительница встретила меня приветливо и стала расспрашивать, где я учился и чему научился. Потом тетушка ушла в маленькую горенку, и мы остались вдвоем с Гутей.

Сколько бы я ни прожил на свете, всегда буду помнить, как меня охватили робость, вязкость, неловкость и в то же время какое-то странное чувство тепла и умиления, когда Гутя, быстро оглянувшись на дверь маленькой горенки, вдруг подошла ко мне, привстала на цыпочки и поцеловала прямо в губы и – спряталась под стол!

Я стоял, будто пораженный ударом грома. То у меня горело лицо, то руки, то спину пробирало холодом.

– Иди сюда! – позвала Гутя, и я наклонился, потом опустился на колени. Гутя пряталась за занавесью скатерти, а я не смел сунуть туда голову и встретиться с ее глазами. Мне было страшно стыдно и в то же время приятно и радостно.

– Ты меня любишь? – шепчет Гутя.

– Люблю.

– Как любишь?

– Люблю, и все.

– Нет, скажи, скажи как! Хоть из Пушкина что, все равно скажи.

И тут я показал себя! Пушкин меня всегда выручал в трудные минуты.

Я помню чудное мгновенье,

Передо мной явилась ты…

– Знаешь, я хочу страшного-страшного, – нашептывает Гутя из-за скатерти. – Давай ночью пойдем в часовню и там просидим до утра. Пойдешь, а?

Я рад. Чем страшнее, тем лучше.

– А ты меня не бросишь в часовне?

– А ты боишься?

– Одна – боюсь. А с тобой – хоть куда пойду.

– А я и один не боюсь. Хочешь, пойду ночью на кладбище и принесу тебе какой хочешь крест.

– Дурак ты, вот что! Нужен мне крест! Что я, помирать собралась, что ли?

И Гутя вылезла из-под стола. Сердитая, горячая, как смолистая лучина.

Какая она была?

Как свет, неохватная и в то же время до того зримая, близкая, что я мог дотронуться до нее рукой. И красивая, конечно. Что она еще спрашивала? Не помню.

Ах да! Вспомнил. Тетушка-учительница попросила меня прочитать наизусть какую-нибудь поэму Пушкина, и Гутя подсказала, чтоб я читал «Цыган». Почему «Цыган»? Мне жалко было Земфиру. Я ее даже видел во сне, красавицу цыганку, и собирался убежать с цыганами и водить по деревням медведя на цепи.

Когда Алеко ударяет Земфиру ножом: «Умри ж и ты!» – она отвечает: «Умру любя», – у меня першило в носу, и я готов был убить самого Алеко, если бы он подвернулся мне под руку.

Слышу, слышу собственный голос:

Цыгане шумною толпой

По Бессарабии кочуют…

Гутя глядит на меня с восторгом и гордостью, и я купаюсь в озерах ее сине-синих глаз, вижу, как она забавно помигивает – закроет глаза и через мгновенье распахнет их широко-широко, будто волною окатит. А я читаю, читаю, не для тетушки Гутиной, а для самой Гути и хочу, очень хочу, чтобы она меня еще раз поцеловала. С Архимандритом мы тоже каждое утро целовались в губы, но это совсем не то!

Гутя подошла ко мне близко-близко, и я твердо и нежно выговариваю:

Он будет мой —

Кто ж от меня его отнимет?

И я хочу, чтобы не Земфира, а Гутя сказала мне сейчас: «Он будет мой! Кто ж от меня его отнимет!» И я бы ей ответил: «Я всегда буду твой. Только мертвый буду ничей. А живой всегда буду твой, твой!»

Куда все исчезло? И Гутя, и волшебные сны, и мерин Архимандрит, и все, все!..

…Звенящая даль. Талгат. Огромный и гордый великан, если подниматься на него со стороны Енисея. У подножия Талгата речушка, вся в зарослях леса, тоже Талгат, всего в шаг шириной – каменистая, ворчливая, студеная, рыбная: сядь в затенье – и увидишь здоровущие сизые ломти хариусов.

Мыс Гутей карабкаемся на Талгат по каменистому, замшело-малахитовому склону, поросшему зелеными луковицами и сухой, скрипучей травой.

Я хочу, чтобы Гутя увидела, какая манящая даль открывается с головокружительной высоты. Надо подниматься на высокие горы, чтобы видеть землю не только у себя под ногами.

– Я сорвусь, сорвусь! У меня голова кружится! – шепчет Гутя.

– Гляди не вниз, а вверх. Всегда вверх, и никогда не сорвешься.

Лезем, лезем. Ветер звенит, как туго натянутая струна. Приятно и холодно. Знобко.

– Ой, как красиво! – вскрикнула Гутя, когда мы остановились на самой макушке Талгата. – Как тут красиво, Алешка! Я бы так и полетела!

– У нас тут пашня и стан.

– Вот интересно! Пойдем, покажи.

Щетинистое жнивье и суслоны, суслоны. На некоторых суслонах ветер сбил верхние шапки-снопы, и я их водворяю на свое место. Гутя тоже помогает. Нам весело, чудесно! Если бы Гутя со мной жала серпом рожь, я бы, наверное, не глядел поминутно в небо и не считал жаворонков.

В стане полумрак и сырость. Гутя залезла в угол и хохочет. «Тут хорошо! Если бы еще костер развести. Разведи!»

Но у меня не было ни спичек, ни огнива с трутом.

Потом мы шли склоном Талгата, и Гутя испугалась змеи и закричала «мама». Я моментально схватил змею за хвост, встряхнул ее, как бич, чтобы она не извивалась.

– Брось ее! Сейчас же! Сейчас же! – кричала Гутя.

– Хочешь, я с нее шкуру спущу? – и я, перехватив тонкое туловище змеи, сжал ее в пальцах возле головы, так что змея высунула язык и обвилась вокруг моей руки по локоть – противная, пестрая, холодная.

– Если не бросишь, я сейчас же уйду!

– Если брошу – она ужалит.

– Убей!

Как убьешь, когда змея обвилась вокруг руки и остервенела? Я же сколько их обдирал! Со мною всегда был нож-складник. Вытащил нож, раскрыл его зубами, и не успела Гутя вскрикнуть, как я отрезал змее голову. Гутя убежала, и я ее не догнал. Она все кричала: «Не подходи ко мне! Не подходи!» – и я отстал.

Почему она убежала? Пожалела змею? А я их обдирал. Вот так схвачу за хвост, встряхну и, надрезав шкуру возле головы, обдеру потом. Шкуру растягивал для просушки и сдавал в охотничью лавку.

После Талгата Гутя стала какая-то непонятная – далекая и таинственная. Иногда вдруг взглянет на меня, зальется румянцем и убежит, как от чумного.

И я переменился: перестал быть клоуном.

Вижу ее руки. Нежные, пахучие, как весенние ирисы. Вижу ее глаза – всегда разные. То они казались мне темными, когда мы встречались вечерами, то чересчур синими – при солнце, то какими-то размытыми, невыразительными, когда она вдруг забудет про меня и глядит куда-то далеко-далеко за Енисей.

Что