Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

ночами с восьми лет просиживал над Пушкиным. Я его любил, воображал, что он разговаривает со мною своим голосом из книги и что мы с ним – единоутробные братья, что ли. Случалось, дедушка отбирал лампу, тогда я забирался в подполье и там, при свете коптилки, зубрил поэмы Пушкина. Я их шептал во сне и наяву. Я их громогласно орал на всю деревню. Я хотел, чтобы все, решительно все – и старые и малые – знали стихи Пушкина.

Я видел, что и она – племянница новой учительницы – захвачена Пушкиным, как ураганом.

Сидим и ждем. Один уж тонет…

Бьют, бьют разбойников. Вот и брат получил два камня по башке.

И хлынула на волны кровь…

Его вытащили разбойники, но он не протянул долго…

Близок, близок конец поэмы, и я уже не разбойник… Начинаю чувствовать собственные руки и прячу их за спину. Последние стихи не выговариваю, а заглатываю, сгорая от смущения и неловкости. Переступаю с ноги на ногу и не смею поднять глаз. Куда девалась моя разбойничья смелость? Все пошло прахом. Замолк Пушкин, и я окаменел. Слышу, скрипнули полуботиночки. Она подошла ко мне. Я чувствую тепло ее рук, вижу складки платья и запыленные носки голубых полуботиночек.

– Ты хорошо читаешь.

Молчу.

– Я столько не могу наизусть.

Слышу: ветерок пронесся над тополями возле берега, и они зашелестели.

– Ты в какой группе учился?

– В пятую перешел.

Это была правда. Я закончил четыре группы.

– А я закончила девятилетку и теперь буду готовиться в институт.

Хочу спросить, что такое «институт», и боюсь. Разве можно показать себя неотесанным балбесом в глазах такой девушки?

– Я подумала: тебе лет пятнадцать. Ты такой рослый, сильный.

И тут я вру:

– Мне пятнадцать и есть.

Какая важность! Год прибавил.

– Десяти лет пошел в школу, да?

Киваю головой. Да, мол, да.

– Ну что ты в землю смотришь?

Мне легче поднять трехпудовый куль с рожью, чем собственную голову.

– Давай познакомимся. – И протянула розовую ладошку. Я сжал ее добольна, чтоб она почувствовала, какой я сильный.

– Ой, что ты! У меня же не деревянная рука. Ну вот. – И назвала себя: – Гутя.

– Алеха.

Брови ее вспорхнули на лоб.

– Почему «Алеха»? Алексей?

Я терпеть не мог Алексея. Это же ясно-понятно: «Алексей – полно пузо карасей».

– Алеша, значит.

Час от часу не легче. Меня так и дразнили: «Алешка-лепешка, в пузе поварешка».

– Я на год старше тебя, значит, ты должен меня слушаться. Согласен? Вот. Я ведь закончила девятилетку в Минусинске, а ты еще только перешел в пятую группу.

У меня хватило смелости спросить:

– А сколько тебе лет было, когда пошла в школу?

– Тетушка меня готовила дома. Пяти лет я уже читала. А в третью группу пошла, когда мне исполнилось восемь лет. Потом захворала и год не училась.

Вот что, значит, тетушка учительница!

– А кто у тебя родители? – спрашивает.

– Родители? – голос мой начинает крепнуть.

– Старообрядцы?

– Как бы не так! Совсем в бога не веруем. Ни дедушка, ни я. И икон у нас нету. Потому – бога нет, а есть попы, которые дурачат народ. Я скоро вот в комсомол вступлю.

– Ты не сказал, кто твои родители?

И тут меня понесло!..

– Родители? Отца нет. Я с дедушкой и матерью. А дедушка у меня грамотный. При царе был волостным писарем, а сейчас столярничает и колесничает. И хлеб сеем. Мать… мать – что! Неграмотная. Из хохлуш.

Биография оказалась, к моему ужасу, чересчур короткой, и я ее дополнил предками:

– У дедушки дедушка каторгу отбывал на медном заводе. Он был декабристом. Еще давно-давно!

– Правда?

У дедушки в подполье есть такая книга с гербами, с печатью и со шнурами. Там все записано. Кто от кого родился. Какие были сыновья, и где кто помер.

Конечно, если бы Гутя спросила у деда ту книгу, мне была бы хорошая порка. Потому дед хранил книгу в строжайшей тайне и только изредка сам заглядывал в нее, и то когда был пьян до невозможности. Тогда он открывал книгу и начинал длинный и непонятный разговор с прародителями, постоянно спрашивая: какая нечистая сила занесла их в Сибирь?

– Если дедушка узнает, что я сказал тебе про ту книгу, он с меня шкуру спустит, – дополнил я, глядя куда-то мимо Гути.

– Боишься?

– Никого я не боюсь. Хочешь, принесу книгу, и ты сама ее посмотришь? Листы такие желтые, толстые, а внутри – орел двуглавый.

– Если книга не твоя, как ты ее возьмешь? Украдешь?

– Книга вовсе не дедушкина, а всего нашего рода. Хочу – возьму, и все.

Гутя категорически отклонила мое предложение. «Если не твое, не трогай». Потом она сказала, что в Шалаболиной, где родилась, тоже есть потомки декабристов. Не помню, кого она назвала.

– Тут было кладбище? Под яром гробы торчат.

– Хочешь, гроб вытащу?

– Нет, нет! Зачем?

– Тогда давай спустимся под яр к Жулдету. Там на песке много черепов валяется. Можно мешок набрать.

Я вижу, Гутя даже боится взглянуть под яр, а меня так и подмывает показать себя отчаянным. Я прошу ее постоять на берегу, пока достану из яра гроб. Минуту она молчит, а потом спрашивает:

– Не заругают?

– Кто будет ругать? Мертвые – ничьи. Вытаскивай хоть все гробы подряд.

Лезу под яр. Если сорвусь – лететь мне саженей десять. Земля сырая, глинистая, липкая. Вот я добрался до рыжей колоды, наполовину вылезшей из яра.

– Не надо, не надо! – опомнилась Гутя, но было уже поздно. Гроб пополз вниз, крышка слетела, что-то вывалилось, не успел разглядеть. Кричу Гуте, чтобы она спускалась к Жулдету по тропке от часовни. Но она боится. Иду к ней навстречу и подаю руку. Она совсем не умеет держаться на крутой тропке и падает на меня.

Я сумел ее удержать. Она прижалась ко мне. Я видел ее глаза близко-близко. Порхающие ресницы, переливчатые зрачки, которые показались совсем не синими, а разноцветными, и черные ядрышки в центре. И эти ядрышки то расширялись, то сужались. Она то смотрела вниз, через мое плечо, то прямо мне в глаза. Я боюсь испачкать ее белое платье. «Куда ты меня затащил? – шепчут ее губы. – И я тоже! Надо же было мне пойти под яр!..»

Когда мы спустились, она вдруг сказала:

– Я не хочу, чтобы ты ездил на голове. Зачем тебе? Над тобой все смеются. Ты же не клоун?

Молчу. Интересно все-таки, почему ей не нравится, когда надо мной смеются? Я терпеть не могу скуки. То ли дело расшевелить сонных баб и угрюмых мужиков…

Но она требует, чтобы я навсегда отказался от клоунства.