Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

про Гутю-дочь? Про Бурлакова? Про Гешку Шошина?

– Так мы их и не догнали, – сказал Субботин.

– Два с половиной часа лопатили снег!

– Это что! Малина. А вот осенью, когда льют дожди, сутками буксуем на Харламовском тракте. Из одного горючего, которое сожгли зазря, золотое шоссе можно построить. Вот оно как, браток! – И вспомнив, что я писатель, посоветовал: – Написали бы книгу, как шофера буксуют на таких вот дорогах. Может, у кого и мозги проветрились бы. Эх, я не писатель!..

Влево от шоссе – Заготзерно со своими огромными зернохранилищами, причудливыми агрегатами сушилок, с автомашинами и тракторами, на которых вывозят хлеб из отдаленных глубинок.

На шоссе – Гутя-мать в беличьей шубке…

– Мать поджидает, а дочери не видно, – буркнул Субботин и выжал сцепление.

Я распахнул дверцу и моментально выскочил из кабины.

Она глядит на меня, Гутя-мать. Наши глаза сцепились и никак не могут разойтись. У нее те же, сине-синие.

– А я вас жду, жду. Целый час, – говорит Августа Петровна, и щеки ее пылают вишневым румянцем.

Я молча подал ей руку и напомнил двустишие;

Не стая воронов слеталась

На груды тлеющих костей…

– Да, да, помню. Все, все помню! – и сжимает мою руку.

– Газанем дальше? – спрашивает Субботин.

Куда дальше? Зачем дальше?

И я подсказываю:

– Мы тут пешком дойдем, пожалуй.

– Да, да! – как эхо, повторяет она.

– Какой интерес пешком? Давайте подброшу до Харламовска.

Но я лезу в кузов и подаю Августе Петровне ее чемодан, сверток, сетку с продуктами и свой саквояж.

Пожелали Субботину всего хорошего и остались вдвоем на обочине шоссе. Она все смотрит и смотрит мне в лицо.

– Постарел?

– Я таким и видела вас всегда. Ну а вот я старуха. Совсем старуха. Бабушка.

Нет, нет! Какая она старуха!

– Но ведь вы же не узнали меня на шоссе?

– Не ожидал, что могу когда-нибудь с вами встретиться. А ведь я искал вас. Целую вечность искал. И в Минусинске, и в Шалаболиной на Тубе. Я там работал главным агрономом МТС в тридцать пятом году.

– Да что вы? Вот не знала! Я же родом шалаболинская.

– А вас почему-то никто не знает.

– Да ведь я не жила в Шалаболиной. Училась в Минусинске, а потом в Томске.

– А я искал и в Минусинске.

– Искали? Когда?

– Да в том же году, осенью, когда ехал с матерью в коммуну «Соха и молот».

– И в коммуне побывали?

– Из коммуны и в жизнь пошел.

– Таким я и представляла вас.

Спрашиваю, где Гутя-дочь.

– Она теперь дома. Боюсь, не прихватило ли холодом ноги. Она же только что из больницы.

– Шофер потом узнал ее, когда вы ушли. Говорит: та самая, которую он вез в ноябре в своей кабине. И про Шошина рассказал.

– Да? – И, взглянув на мою сигаретку, вдруг попросила: – Дайте и мне… за компанию.

Я дал.

– Только, пожалуйста, не говорите Гуте, что я курила. И вообще никому. Ну что же мы стоим на шоссе? Зайдемте в Заготзерно. Там у меня зять работает. Или, может, так дойдем? Тут недалеко. Я живу сейчас с зятем, в доме Заготзерно. Так что прошу вас быть моим гостем. Сколько лет прошло, боже мой!.. А все кажется, что я только вчера из Потаповой. Из вашей Потаповой. У вас теперь семья, дети?

– И жена, и дети.

– Да что вы! Какой вы счастливый, честное слово. Я и тогда знала, что вы счастливый, везучий. Вы же в рубашке родились.

– Кто вам говорил, что я в рубашке родился?

– Да ведь вы же тогда ладанку с «рубашкой» носили на шее. Помните? Я еще смеялась.

Ладанки не помню, никак не помню. Неужели носил?

– Помните, как мы брели с вами через Жулдет и вы еще сказали, что никогда не утонете, потому что у вас на шее есть такая ладанка?

Нет, никакой ладанки не вижу на своей шее. Но я верю ей, моей прежней Гуте.

Идем к Харламовску. Солнце наконец-то освободилось от морозной мглы, и сразу потеплело. Я смотрю на Гутю-мать сбоку и не вижу ни ее морщинок, тоненьких, как паутинки, ни прядок седых волос, выбившихся из-под пухового платка. Как будто мы идем с нею все дальше и дальше за грань сегодняшнего времени, к тем далеким дням.

– Помните, как мы молились в часовне? – спросил я.

И опять тот же долгий-долгий взгляд.

– Помню, – тихо ответила она. – Но ведь это я молилась своей… Богородице Пречистой. Это была моя последняя молитва. Больше в жизни не молилась.

Мы идем правой обочиной шоссе, и Гутя идет справа от меня. Между нами ее тяжелый чемодан в парусиновом чехле, я его несу.

Нас разъединяют снега и снега. Бури и метели. Тридцать лет жизни! Легко сказать! И вот мы рядышком. Я не вижу на ее рдеющей щеке веснушек, может, их и не было? Не вижу золотистых локонов, – куда все девалось? Стареем мы, стареем, люди тридцатых годов! Те самые, что шли на любые трудности, без оглядки на пуховое благополучие. Многие из нас недоучились, но наработались вволю. И горького, и соленого хватили по ноздри.

– Гутя очень похожа на вас, – обмолвился я.

Она усмехнулась.

– Говорят: капля в каплю. Потому, может, и несчастливая? Я ведь ее тоже звала Ласточкой. Если бы вы видели ее, когда она была шестнадцатилетней девочкой! «Как искорка, горячая и светлая, как звездочка», – говорила про нее наша старейшая учительница. Ну а я видела в ней себя. Гляну вот так и сразу вспомню Потапову, Талгат, Енисей и все, что у меня было светлого и хорошего в шестнадцать лет. Не думала, что у нее будет такая мучительная и трудная первая любовь!

Помолчав минуту, подумала вслух:

– Может, я как мать что-то просмотрела, в чем-то ошиблась, не знаю. Но я почему-то уверена, что не любовь связала Гутю с Шошиным, а соревнование характеров, что ли. Когда один старается повлиять на другого. Бывает и так.

Показалась первая окраинная избушка с перекосившимися окнами, с палисадником из жердей, за нею – почернелый от времени дом с номерами на бревнах – откуда-то перевозили, наверное; колодец с журавлем, мычащая корова, высунувшая голову через забор, баба с ведрами на коромысле. Пахнуло паленой щетиной и горящей соломой – начался Харламовск. Вдали городок поднимался на гору. Мы свернули в переулок и пошли по косогору, где были выстроены крестовые дома Заготзерно, одинаково рубленные в лапу, с тесаными бревнами, с тесовыми заплотами.

У одного дома, возле ограды, стояла легковая машина с брезентовым верхом, ГАЗ–69.

Августа Петровна вдруг вскрикнула:

– Это он, он! Бурлаков. Пойдемте скорее. Боже мой, когда же он оставит нас в покое?

И мы