Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

раздеться. Августа Петровна поманила меня рукой, мы вышли на улицу.

На крыльце шепнула:

– Дайте сигаретку.

Закурили. Два дыма смешивались в единое облачко, и оно тут же растекалось в морозном воздухе.

– Что же вы без шапки вышли? Боже, да вы седой!

– Линяю помаленьку.

– Да, да. Линяем.

И тут же вспомнила про дочерей.

– Какие они разные, видели? Мария – это он, но не по характеру. Все годы я чего-то боялась, боялась. Так и жила, как божья коровка – ни летать, ни петь… Это все надо было пережить.

Да, да. Это все надо было пережить.

– Долго задержитесь в Харламовске?

– Дня три, пожалуй.

– Так мало? Что же вы узнаете за три дня?

Я взглянул на часы. Без семнадцати минут два.

– За двенадцать часов я успел узнать столько, что хватит на целую книгу.

– Что же мы стоим? Пойдемте, я вас буду угощать. Чем богата, тем и рада. И вином угощу. Нет, нет! Не возражайте. Тут я хозяйка, а не квартирантка. Это моя дочь, моя. Как я рада, что мы встретились, ей-богу! Как будто в гостях у своего девичества побывала. Вот как!

И вино пили, и о книгах говорили, и о положении в харламовской средней школе, а потом пришел муж Марии Федоровны, Константин Борисович Темин, и мы опять все уселись за стол.

Кроткая Мария все время приглядывалась ко мне, как бы стараясь угадать, что я за человек? Слышу ее глуховатый голос, вижу ее смуглое, чернобровое лицо, подстриженные каштановые волосы, ее бордовое платье, новые валенки, еще не растоптанные, черный полушубок, в котором она управлялась по хозяйству, а потом ходила в ясли за сыном. Помню, о чем она говорила за столом, смущенно краснея, и как, подняв брови, напряженно слушала. Я невольно подумал: «Очень милая женщина!..»

Гутя так и не вышла к столу, как ее ни уговаривали. Забилась в комнату Теминых и там пряталась.

Я ее понимаю, Гутю! Не легко похоронить сына, а может, вместе с ним и первую свою любовь!..

Что же произошло с Гутей? И как произошло?..

…Был окрик отца:

– Ты куда собралась, голубушка?! – И грозный, давящий взгляд человека, который привык повелевать, но не привык слушать, загнал дочь в угол у двери. – Спрашиваю!

Дочь ответила:

– В клуб на репетицию.

– На репетицию? – и брови Бурлакова сплылись, как два рыжих берега. – Разденься… и садись за домашние задания.

– Я сделала.

– На тройку?

– У меня никогда не было троек.

– Давай дневник!

В дневнике оказались одни пятерки, но была приписка классной руководительницы на страничке за 7 декабря 1955 года:

«На уроке химии была невнимательна, разговаривала». Короткий палец Бурлакова уткнулся в страницу дневника:

– Что еще были за разговоры, спрашиваю!

И еще одна заметка на странице от 11 декабря 1955 года: «На уроке английского разговаривала».

– Да ты, голубушка, окончательно разболталась! Что еще за разговоры на уроках, спрашиваю!

Дочь вытянулась в струнку. Стала до того тоненькая, будто ее стянула петля. Она знала, видела, понимала, что отцу нужна просто придирка, чтобы не пустить ее в клуб на репетицию кружка самодеятельности. Но что же молчит мама? Она вечно молчит, учительница той же средней школы, где учится Гутя. Всю жизнь молчит перед Бурлаковым. Вот она сидит сейчас в горнице и даже не подает голоса в защиту дочери.

Бурлаков поднялся из-за стола, одернул гимнастерку под ремнем и двинулся к дочери. Широкий, как Сапун-гора. Волосы русые, жидкие, и лоб срезан вверх, будто кто стесал. Глаза маленькие, пронзительные, и руки тяжелые, увесистые. Гутя видит отца во весь его «председательский» рост и немеет, наливаясь жгучей ненавистью к этому человеку. Она должна сказать, что ее ждут девчата и ребята в клубе, но язык у нее присох, что ли.

– Раздевайся, говорю. И предупреждаю, если ты еще хоть раз встретишься с проходимцем Шошиным, пеняй на себя! Слышишь?

– Шошин… Шошин… не проходимец, – пролепетала Гутя.

– Што-о-о? Может, ты ему подсказала, как сочинить грязную клевету на отца? Спрашиваю! Ты знала, что он готовит тот пасквиль на руководящих и ответственных работников! Ты это все знала! Вы там спелись с этим проходимцем! Как же ты смела молчать, спрашиваю! Как ты смела клеветать на отца, паскудница!

– Я не клеветала, не клеветала!..

– Врешь! Ты все знала! Мне это теперь совершенно точно известно. Хорошаев говорил. А ты знаешь, какие у нас взаимоотношения? Тебе известно, что мы с Хорошаевым завоевывали советскую власть в тяжелые годы гражданской войны! Тебе известно, что твой отец в пятнадцать лет был уже красным партизаном и дрался с белыми! Во имя чего мы дрались с белыми, спрашиваю?! Чтобы какой-то сопляк, проходимец Шошин оплевал руководящих работников? Не выйдет! Вырвем с корнем и выбросим ко всем чертям всех шошиных! Ясно?

И тут дочь не стерпела, кинула в лицо отцу:

– Шошин… Шошин – не проходимец! Он… он – настоящий!.. А этот Хорошаев, который в потребсоюзе – взяточник и пьяница, вот. Хоть он партизан был, а – взяточник, взяточник. И ты его покрываешь. Это все, все знают!

Бурлаков схватил дочь за воротник пальто, когда она кинулась к двери, и одним взмахом швырнул ее на пол.

Из горницы выскочила Августа Петровна.

– Не смей! Не смей! – крикнула она.

Бурлаков круто повернулся к жене.

– И ты тут? Может, это вы вместе с дочерью помогали Шошину сочинять пасквиль? Спрашиваю!

Улучив момент, дочь бросилась к двери. Бурлаков не успел ее схватить и выбежал на крыльцо, но дочь была уже за калиткой.

– Ты, ты, я с тобой еще поговорю! – грозился Бурлаков с высокого крыльца.

Дочь ответила через калитку:

– Ты боишься Шошина, потому что он видит, какой ты председатель райисполкома! Все видят, какой ты есть! Как будет сессия, тебя снимут, снимут! И ты не будешь издеваться! Укоротят руки! Вот узнаешь потом!..

– Вон! Ко всем чертям! И чтоб ноги твоей не было в доме!

– И не вернусь, не вернусь, не беспокойся! Я тебя ненавижу, ненавижу! И ты мне больше не отец! Никогда не отец! Никогда! – И убежала.

Бурлаков постоял еще на крыльце, держась рукою за столбик и жадно хватая ледяной воздух. Ушла, паскудина! И пусть катится на все четыре стороны!

…И еще одна ночь. Та, морозная, в ноябре прошлого года.

Как он мог бросить ее, Гутю, Геннадий Шошин?

Она все еще не верила, что он ее бросил с ребенком на руках. «Нет, нет! Он погорячился. Я должна сказать ему, что мы победим! Только он должен поверить в свои силы». И гналась, гналась за Гешей сквозь ночь, мороз и мглу. Если бы не тот сугроб в Мамушкиной кривулине, где шофер прокопался